— Отлично, — сказал Робин. — Но только потому, что Вавилон продает бары, чтобы удовлетворить спрос населения...

Гриффин прервал его. Т

— Ты хотел бы знать второй и третий крупнейшие источники дохода «Вавилона»?

— Легальные?

— Нет. Военные, как государственные, так и частные, — сказал Гриффин. — А потом работорговцы. В сравнении с ними легальный доход — копейки.

— Это... это невозможно.

— Нет, просто так устроен мир. Позволь мне нарисовать тебе картину, брат. Ты уже заметил, что Лондон находится в центре огромной империи, которая не перестает расти. Важнейшим фактором, способствующим этому росту, является Вавилон. Вавилон собирает иностранные языки и иностранные таланты так же, как он собирает серебро, и использует их для производства магии перевода, которая выгодна Англии и только Англии. Подавляющее большинство всех серебряных слитков, используемых в мире, находится в Лондоне. Самые новые, самые мощные слитки работают на китайском, санскрите и арабском языках, но в странах, где эти языки широко распространены, вы насчитаете менее тысячи слитков, и то только в домах богатых и влиятельных людей. И это неправильно. Это хищничество. Это в корне несправедливо.

У Гриффина была привычка четко ставить точку в каждом предложении открытой рукой, как дирижер, который снова и снова нажимает на одну и ту же ноту.

— Но как это происходит? — продолжал он. — Как вся сила иностранных языков каким-то образом переходит к Англии? Это не случайность; это целенаправленная эксплуатация иностранной культуры и иностранных ресурсов. Профессорам нравится делать вид, что башня — это убежище для чистого знания, что она стоит выше мирских забот бизнеса и коммерции, но это не так. Она неразрывно связана с бизнесом колониализма. Это и есть бизнес колониализма. Спроси себя, почему кафедра литературы только переводит произведения на английский, а не наоборот, или для чего переводчиков посылают за границу. Все, что делает Вавилон, служит расширению империи. Подумайте — сэр Гораций Уилсон, который является первой в истории Оксфорда одаренной кафедрой санскрита, половину своего времени тратит на проведение занятий для христианских миссионеров.

Смысл всего этого в том, чтобы продолжать накапливать серебро. Мы обладаем всем этим серебром, потому что мы уговариваем, манипулируем и угрожаем другим странам, заключая торговые сделки, которые обеспечивают приток денег на родину. И мы обеспечиваем соблюдение этих торговых сделок с помощью тех самых серебряных слитков, на которых теперь выгравирована работа Вавилона, которые делают наши корабли быстрее, наших солдат выносливее, а наши пушки смертоноснее. Это порочный круг наживы, и если какая-то внешняя сила не разорвет этот круг, рано или поздно Британия будет обладать всеми богатствами мира.

Мы и есть эта внешняя сила. Гермес. Мы направляем серебро людям, сообществам и движениям, которые его заслуживают. Мы помогаем восстаниям рабов. Движениям сопротивления. Мы переплавляем серебряные слитки, предназначенные для чистки салфеток, и используем их для лечения болезней. — Гриффин замедлил шаг; повернулся, чтобы посмотреть Робину в глаза. — Вот для чего все это.

Это была, Робин должна была признать, очень убедительная теория мира. Только она, похоже, затрагивала почти все, чем он дорожил.

— Я... я вижу.

— Так почему же ты колеблешься?

Действительно, почему? Робин пытался разобраться в своем замешательстве, найти причину благоразумия, которая не сводилась бы просто к страху. Но это было именно так — страх перед последствиями, страх разрушить великолепную иллюзию Оксфорда, в который он поступил, и который Гриффин только что испортил, прежде чем он смог как следует им насладиться.

— Это так неожиданно, — сказал он. — И я только что встретил тебя, я так многого не знаю.

— В этом и заключается суть тайных обществ, — сказал Гриффин. — Их легко романтизировать. Ты думаешь, что это такой долгий процесс ухаживания — что тебя введут, покажут совершенно новый мир, покажут все рычаги и людей в игре. Если у тебя единственное впечатление о тайных обществах сложилось из романов и ужастиков, то ты, возможно, ожидаешь ритуалов, паролей и тайных встреч на заброшенных складах.

Но все не так, брат. Это не пенни дредфул. Настоящая жизнь грязная, страшная и неопределенная. — Тон Гриффина смягчился. — Ты должен понять, то, о чем я тебя прошу, очень опасно. Люди умирают за эти решетки — я видел, как друзья умирали за эти решетки. Вавилон хотел бы подавить в нас жизнь, и ты не захочешь узнать, что происходит с членами Гермеса, которых они ловят. Мы существуем, потому что мы децентрализованы. Мы не храним всю нашу информацию в одном месте. Поэтому я не могу просить тебя потратить время на изучение всей информации. Я прошу тебя рискнуть и вынести обвинительный приговор.

Впервые Робин заметил, что Гриффин не настолько уверен в себе, не настолько запуган, как это казалось по его быстрой речи. Он стоял, засунув руки в карманы, сгорбив плечи и дрожа от пронизывающего осеннего ветра. И он так заметно нервничал. Он дергался, ерзал; его глаза переводились через плечо каждый раз, когда он заканчивал фразу. Робин был смущен, расстроен, но Гриффин был напуган.

— Так и должно быть, — настаивал Гриффин. — Минимум информации. Быстрые суждения. Я бы с удовольствием показал тебе весь свой мир — честное слово, невесело быть одному — но факт остается фактом: ты студент Вавилона, которого я знаю меньше дня. Возможно, придет время, когда я доверю тебе все, но это будет только тогда, когда ты хорошо себя зарекомендуешь, и когда у меня не останется других вариантов. А пока я рассказал тебе, чем мы занимаемся, и что нам от тебя нужно. Присоединишься ли ты к нам?

Эта аудиенция, понял Робин, подходила к концу. Его просили принять окончательное решение — и если он откажется, подозревал он, тогда Гриффин просто исчезнет из Оксфорда, который он знал, исчезнет в тени так эффектно, что Робин останется в недоумении, не привиделось ли ему все это.

— Я хочу — правда, хочу, но все еще не могу — мне просто нужно время подумать. Пожалуйста.

Он знал, что это расстроит Гриффина. Но Робин был в ужасе. Ему казалось, что его подвели к краю пропасти и сказали прыгать, не давая никаких гарантий. Он чувствовал себя так же, как семь лет назад, когда профессор Ловелл положил перед ним контракт и спокойно попросил подписать свое будущее. Только тогда у него ничего не было, поэтому терять было нечего. На этот раз у него было все — еда, одежда, кров — и