Он уже пересек пустошь и добрался до оврага, когда три всадника, видимо, заметив одинокую фигуру на краю равнины, галопом понеслись к нему. Он спрыгнул вниз, на когда-то глинистое, а сейчас иссохшее и растрескавшееся дно.

— Натаниэль?

— Сюзанна! Боже мой, Сюзанна!

— Ты ранен?

Она была растрепана, вся в грязи, глаза дико расширены от страха; все ее тело сотрясала крупная дрожь. Он привычно приобнял ее за плечи, пытаясь успокоить.

— Ты не пострадала? Где твои родители?

— Их уже забрали.

— Они приехали арестовать нас?

— Не знаю. Мы должны немедля уйти с этой земли. У нас на нее нет прав, они так сказали. Где ты был?

— Сюзанна! Послушай меня, Сюзанна. Тебе лучше выйти и сдаться.

Она изо всех сил вцепилась в него, явно не понимая.

— Позволь мне остаться с тобой.

— Нет, это невозможно.

— Пожалуйста, Натаниэль, ну пожалуйста; я так боюсь! Натаниэль, что ж теперь будет?..

— Ничего страшного не будет, если ты просто и мирно выйдешь и сдашься.

— Они сожгли наш дом.

— Родители станут искать тебя. Они проклянут тебя, Сюзанна.

— Но я хочу остаться с тобой.

Он не поддался на ее уговоры и мольбы. От нее пахло страхом, потом и грязью. Она прятала лицо на его груди. Единственное желание, которое она вызывала у него сейчас, — желание отшвырнуть ее, вырваться из ее хватки, избавиться от нее. Он постарался говорить спокойно, тоном рассудительного родителя:

— Делай что тебе говорят. Все будет в порядке, вот увидишь.

— Нет!

— Если ты не пойдешь сама, мне придется позвать солдат. Тогда тебе от них не спрятаться.

Он насильно подсадил ее на край откоса, подпирая плечом, и стал выталкивать наверх. В лицо ему посыпались грязь и песок, но он продолжал выталкивать Сюзанну, непристойно упираясь руками в ее ягодицы. Когда она была уже почти наверху, он почувствовал, как обмякло ее тело — ее воля и вера в него рухнули перед несправедливостью того, что он делал с ней. Оказавшись наконец на краю оврага, она не произнесла ни слова и не сделала попытки подняться. Если б она хотя бы плакала или проклинала его, ему было бы легче вынести то, что он делал.

Даже не взглянув на нее, Натаниэль вскарабкался на противоположный откос. Пробираясь дальше через вереск, он слышал доносящиеся от реки крики и стенания. Щеки его горели от страха и стыда. Он не знал, как скоро ему удалось добраться до леса. Но лишь там, под ветвями буков, он наконец распрямился в полный рост, чувствуя мучительную боль во всем затекшем теле. Взяв под мышку коробку с красками и неоконченные рисунки, он прошагал по лесу с полмили, а то и больше, пока не наткнулся на знакомую тропу. Здесь он, насколько сумел, привел себя в порядок и начал долгий путь обратно в общество.

Уильям просыпается в незнакомом месте. Правой рукой он машинально тянется к ставне, но нащупывает лишь воздух. Открыв глаза, он видит задернутые занавески, потускневшие столбики кровати, свою одежду, сваленную на стуле, и вспоминает, где находится. Некоторое время он просто лежит, наслаждаясь расслабленностью всех членов и радуясь теплу, что накопилось за ночь под одеялом. Потом прислушивается к себе: в желудке слабая, но настойчивая боль, и левое колено побаливает — недели две назад он повредил его, возясь с мельничным жерновом. Но постепенно слабый, как зимой, утренний свет начинает пробуждать легкую лихорадочность и другие боли, давно знакомые и привычные телу.

Уильям перебирает в памяти вчерашний вечер: Деллер; падение; портрет.

Он садится, кровать под ним скрипит. Спальня полна молчаливого ожидания, словно кто-то к чему-то прислушивается. Ему кажется, что он ощущает… нет, не присутствие, скорее некий призрачный разум. Воспоминания, скопившиеся по углам комками пыли, и следы помыслов и надежд, витающие в воздухе. Сколько людей перебывало в этой комнате за множество лет? И каждый раз человеческое присутствие в ней было столь мимолетно, что и сама эта комната стала местом вне времени.

Откинув простыню, он замечает, что срамной уд стоит дыбом. Ежась на холодных половицах, он подходит к стулу с одеждой и поскорее натягивает бриджи, пряча в них строптивца. Уильям берет кувшин с надколотым дном, наполняет умывальный тазик и умывается по пояс. Он не чувствует возбуждения, но упрямая часть тела почему-то не желает успокаиваться. Уильям отодвигает занавеси и пытается открыть окно, но ничего не выходит — оно закрыто слишком давно и едва ли не срослось со своей рамой. Уильяму остается только сесть на стул и смотреть на серый балдахин неба. Он думает об отце, который сейчас уже приступил к работе на мельнице, — и о другом старике, нудном и требовательном, что спит неподалеку, в этом же доме.

Ему вспоминаются последние работы господина Деллера. Спекшиеся краски, грубые густые мазки, небрежный выбор цвета — печальное зрелище. Хотя, возможно, в грубости портретов и нарочитой мрачности заднего фона на них виновно угасавшее в те дни зрение старика?

Ох, да что он, глупый мальчишка-мукомол, понимает в этом?

Уильям встряхнулся всем телом. Похоже, он слишком долго пробыл в этом доме, слишком долго подвергался воздействию здешнего спертого воздуха. Решив осмотреть двор и сад (запретные места в дни его юности), Уильям одевается полностью. Сунув ноги в сапоги, он подтягивает голенища, набрасывает на плечи плащ для верховой езды — и вот он готов встретить новый день. Вот только жаль, что Синтия наверняка еще спит.

Томас Дигби подбегает к окну, торопясь открыть его. Скорее! Отбросив тяжелые занавеси, он дергает щеколду, и вот наконец она, слава Богу, поддается. Он распахивает ставни и по пояс высовывается наружу.

Он ловит ртом утренний воздух, крепко держась за оконный переплет, и паника его уменьшается с каждым вдохом. Нет, не сегодня, еще не сегодня откажет его сердце, вопреки невидимой руке, крепкой хваткой сжимающей его в груди. Он сцепляет пальцы и опускает руки на подоконник; тело бьет легкая дрожь. Сколько же лет прошло с той поры, когда по утрам он чувствовал не разбитость, а прилив новых сил? Он уже не помнит, когда сон стал для него ужасающим кошмаром, падением в хаос, за которым следовало мучительно болезненное пробуждение. Томас раскрывает ладони и смотрит на вдавленные следы, недолговечные шрамы, которые оставила на них тугая оконная рама; из твоего плана ничего не выйдет, говорит он себе. Да и что ты надеялся получить от Деллера? Деньги на свою авантюру. Разве может ли Маммона служить Господу?

Из сада доносятся звуки какой-то работы. Боль вдруг становится острее, и Томас стонет, не в силах сдержаться и не беспокоясь о том, услышат ли его. Сжав кулак, он с силой бьет себя по ребрам слева[64]. Он отворачивается от вида на широкие луга и мокрые вязы и тяжелой походкой идет к столу. Взяв кувшин с водой обеими руками, Томас пьет через кромку, как неуч-деревенщина, а потом ставит кувшин так резко и неуклюже, что слышен хруст. Ничего, Деллер может позволить себе купить новый. Даже не взглянув, велик ли ущерб посуде, Томас, волоча ноги, бредет к стульчаку, облегчиться. Его моча жгуча и зловонна. Затем возвращается к окну. По положению солнца, поднимающегося на осмотр вымокшего, потрепанного бурей края, он заключает, что довольно рано. Еще нет семи. Интересно, встал ли уже Натаниэль? Впрочем, какая разница — времени на завтрак у него все равно нет.