Она обрывает себя. Хватит. Со всем этим нужно быть потверже, потому что иначе мысли так и будут крутиться вокруг этого, а сегодня нужно слишком много всего сделать, без всякого постороннего бормотания.

Где-то через неделю после того случая в больнице они собрались у Майкла Фрэнсиса всей семьей. По какому поводу? День рождения у кого-то из детей? Ифу посещает отчетливое воспоминание о лице Хьюи, пораженном и застывшем, за пылающей изгородью свечей.

День рождения Хьюи. Моника все время прятала от Ифы глаза: пока открывали подарки, пока пели «С днем рождения», пока бесконечно разливали чай. У нее это хорошо получалось, игнорировать человека не напоказ, а так, чтобы это заметил только он. А Ифа все смотрела на сестру и не могла перестать: ее глаза все время обращались к Монике, чтобы убедиться, что, да, та по-прежнему делает вид, что Ифы здесь нет.

Спустя примерно час Ифа поняла, что с нее хватит. Как Моника могла так с ней обходиться, как будто это Ифа врала, скрывала и притворялась? Она ничего плохого не сделала, и Монике было нечего опасаться с ее стороны. Она не собиралась никому рассказывать – это Монике было известно. Все, что люди делают со своей жизнью, касается только их самих: Ифа в это твердо верила. Но им требовалось поговорить, хотя бы это было ясно. Поэтому, когда Моника пошла на кухню снова набрать чайник, Ифа выскользнула из гостиной. Она подошла к сестре, стоявшей у раковины, и встала прямо у нее за спиной, чтобы перекрыть выход.

– Слушай, – сказала она Монике в затылок, – я хотела сказать, что я не…

Моника резко обернулась.

– Я часто думаю, – начала она неожиданно словоохотливо, словно они болтали все эти недели, и на щеках у нее снова загорелись пятна краски, – понимаешь ли ты вообще, что сотворила с мамой.

Ифа чего угодно ожидала от Моники, но не этого. Отчасти она поняла, что Моника делает то, что и всегда, когда на нее шли в атаку: отводит от себя внимание, переносит вину на противника. То была стратегия Моники, которую Ифа знала так же хорошо, как и ее имя, но все равно она отступила на шаг назад, все равно ухватилась за стол у себя за спиной, распластав пальцы по его прохладной зернистой поверхности.

– Ты о чем? – спросила Ифа, хотя и не хотела знать, совершенно не была намерена выслушивать, что по этому поводу желает сказать Моника. Она не желала ничего слушать, ничего из тех ужасных, чудовищных вещей, которые Моника принялась ей выкладывать шепотом, когда они стояли в кухне: это она виновата в том, что Гретта принимала транквилизаторы. Все началось с ее рождения – Ифа знала, что была ребенком из ночного кошмара, вообще не прекращавшим плакать, совершенный ужас, что она угробила мать, что это она довела Гретту до края, совсем из нее душу вынула. Вынула душу – Моника все повторяла это. А Ифа не хотела верить, может, она и не думала так, может, все это вранье, просто из-за того, что Монику загнали в угол и она отбивается.

– Его спроси, – сказала Моника, ткнув в сторону брата, который как раз вошел в кухню, – если мне не веришь.

Они повернулись к Майклу Фрэнсису, который все еще улыбался чему-то, что сказали в другой комнате, у Ифы стало легче не сердце, когда она его увидела, потому что он был ее защитником, столпом истины и справедливости, всегда был. Если он пришел, все будет хорошо. Он велит Монике заткнуться, скажет, что она несет чушь. Ифа знала, он так и сделает.

– Что у меня спросить? – радостно спросил он, обнимая Монику.

Моника вскинула голову, смотря на него, а ее глаза горели яростью и победой.

– Разве Ифа не была ребенком из ночного кошмара, разве не из-за нее мама принимала все те таблетки?

Улыбка на лице Майкла перетекла в выражение ужаса. Рука, обмякнув, свалилась с плеч Моники.

– Зачем ты это говоришь? – тихо произнес он. – Разве можно ей такое рассказывать?

Ни отрицания, ни опровержения. Ифа стояла, чувствуя, как вжимается ей в ноги угол стола, и пропускала услышанное через себя: Майкл Фрэнсис не сказал, что это неправда, он спросил, зачем ты это говоришь. Вот, поняла она, вот нечто, как ни странно, совершенно здравое и разумное, точно ей дали последний кусок мозаики, над которой она билась годами. Слова Моники легли на свободное место внутри ее с тошнотворной, безоговорочной точностью.

Она ушла, ни с кем не попрощавшись. Прошла через гостиную, где Хьюи с лицом, измазанным шоколадной глазурью, прыгал на диване, где сидел ее отец, придерживавший Хьюи за концы рубашки, чтобы ребенок не свалился с дивана, где Клэр собирала тарелки из-под торта, ставя их одну на другую, а ее мать отрезала еще кусок торта и что-то говорила про именинника, но Ифа не могла на нее смотреть, никак не могла.

Джо был единственным, кто поднял голову, когда она прошла мимо. В прихожей Майкла Фрэнсиса она остановилась, как игрушка, в которой сели батарейки. Уставилась на одежду и сумки на крючках за входной дверью: твидовое пальто с отрывающимися кожаными пуговицами, плащ с пряжкой на поясе, темно-синяя куртка с раздутыми от перчаток карманами, невозможно маленький дафлкот[11] с клетчатой подкладкой капюшона, извивающийся малиновый шерстяной шарф. Она смотрела и смотрела на них, завороженная, пыталась понять, что здесь ее, где ее вещи, а потом кто-то прикоснулся к ее локтю, и она отпрыгнула, как будто от удара кнутом для скота.

Рядом с ней стоял Джо, засовывал в рот сигарету.

– Ты куда это? – спросил он.

Ифа подхватила пальто с пола, куда оно упало.

– Никуда, – сказала она, пропихивая руки в рукава.

Он щелкнул зажигалкой и поднес огонь к сигарете, не сводя глаз с лица Ифы.

– Что происходит, Ифа? – спросил он, и зажженный конец сигареты угрожающе закачался.

– Ничего, – сказала она, наклоняя голову, чтобы застегнуться. – Не понимаю, о чем ты. Ничего не происходит.

– Между вами с сестрой. – Он вышел с ней за дверь и пошел по дорожке. – Ифа? Я тебе вопрос задал.

– Мне надо идти, – сказала она, с лязгом захлопывая за собой калитку, и пошла так быстро, как только было возможно, чтобы не сбиться на бег. На углу она обернулась. Джо так и стоял на дорожке возле дома Майкла Фрэнсиса, глядя ей вслед, и вокруг него вился сигаретный дым.

Ифа медлит у крыльца библиотеки, но потом, ощутив внезапный прилив решимости, ведь она же здесь, почему бы и нет, поднимается на крыльцо, вскидывая сумку повыше на плечо, заходит в двустворчатые двери, и ее окутывает милосердная библиотечная прохлада.

Пару минут спустя за ней следом заходят брат и сестра.