Раз она спрашивает, значит, вероятно, никогда не узнает ответ. А из всех мужиков, к которым все это могло относиться, я подумал об одном: о ее муже Дэнни. За весь вечер она практически ни разу не заикнулась о нем. Она говорила только о Дэриле и о Билли. Но мне казалось, что Дэнни, скорее всего, тоже не выступает против войны. Дениза, наверное, не упоминает его из деликатности – ведь мы с ней сидим голые на кушетке в гостиной их общего дома.

– Нет, дело не в мужиках, – ответил я ей. – Что за мысль! Ты что, сексистка, Дениза?

– Ну пожалуйста! Ладно, я знаю, конечно, что там задействовано немало женщин, не одни мужики. Даже в той истории с пытками и то фигурировали женщины. Но я говорю в общем. Не будем вдаваться в тонкости. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

– Ты имеешь в виду жестокое обращение с заключенными.

Все это время она сидела привалившись ко мне, но теперь развернулась лицом.

– Не надо объяснять, что я имею в виду, Джордж. Во всяком случае, я говорю о Дэриле. Он не стал бы заниматься всем этим. Ты знаешь, он был честным парнем. Но я не могу тебе сказать, за что он умер… ей-богу, в наше-то время!

Я поцеловал ее волосы и снова притянул ее к себе.

– Точно, это жестоко. И жертвовать кому-то приходится всем, а кому-то – ничем. Даже Билли Брэнсон в этом смысле прав. В этих вопросах не может быть справедливого распределения. – Я говорил, я держал ее, прижимал к себе и одновременно чувствовал со всей определенностью, как Дениза отдаляется от меня. Как машина, что стремительно уменьшается на горизонте. Мои слова до нее просто не доходили. Но я все-таки продолжал: – Но есть и общая картина, от этого никуда не денешься, и у каждого в ней своя роль, в том, за что мы сражаемся, что защищаем. И никто не в состоянии пожертвовать ради этого большим, чем Дэрил.

– Пожертвовать ради чего? Вот что мне хотелось бы знать.

– Ну, ради всего того, что мы имеем и ценим! – Моя рука выразительным жестом рассекла воздух перед нами. Я хотел обозначить общество, наш родной город Гарден-Сити и все то хорошее, что есть в Америке. Но эффект почему-то получился слабее; показалось, что жест мой охватил лишь обстановку гостиной и наши обнаженные тела на кушетке.

– И ради этого нам обязательно надо было влезть туда? – спросила она. – Нет, я не понимаю. Честно. И хотя я ненавижу и боюсь тех, кто убил моего брата, я уверена, что мы теперь знаем о войне, в которой он участвовал, не больше, а меньше, чем раньше. Вот тебе и вся правда. Я чувствую… усталость. И печаль. Неужели ты не заметил этого, когда приехал домой, Джордж? Мы все такие печальные. Не все сознают это, но это правда. Все теперь не так, как прежде. Мы хотим развязаться и покончить со всем этим. Может, там пока иначе нельзя, не знаю, зато я точно знаю, что мы убили много людей… и еще, что их семьи страдают. Это еще больше людей, если начать подсчитывать. Как они смотрят на нас? Какими нас видят? Да, есть благие цели, которых мы пытаемся достичь, но есть и зло, которое запомнят эти люди. Запомнят все, в чем мы ошиблись, что сделали неправильно. Подумай об этих семьях, Джордж, об их сердечной боли. Дэрил пошел на войну не ради этого. Или те тюремные надзиратели на фотографиях… Ужасно, если люди в мире подумают, что Дэрил в какой-то степени сражался за них.

– Разумеется, нет! Нельзя разрешать себе даже думать об этом. И не думай об этих тюремщиках. То, что показывают по телевизору, – цветочки, на самом деле все гораздо сложнее. Поверь мне! Конечно, Дэрил сражался не за них.

– Но ведь мир сейчас смотрит на нас через эти фотографии!

– Значит, мир не прав. Черт бы их всех побрал!

– Совершенно не прав? Ты в это веришь? Неужели тебя это не шокировало?

Представьте, как яйцо медленно катится к краю стола – и падает. Я чувствовал себя в точности как это яйцо. Так же медленно катился куда-то и вдруг сорвался словно с обрыва. Потерял терпение.

– Шокировало? Само собой, мне это не понравилось… вызвало отвращение, да, но шокировало? Нет, черт побери! Где ты была все это время, Дениза? Не надо ля-ля! Такие вещи происходят все время, для этого не обязательно ехать в Багдад. Достаточно дойти до соседнего квартала. В тюрьмах по всей стране каждый день происходит что-то подобное. Каждый день! И никому не интересно. Никто не поднимает шума. Даже здесь, не говоря уже обо всем мире! Можешь быть уверена, сообщения о таких вещах не станут главной новостью дня. Это не модно. Все вдруг всполошились только теперь, когда разные идиоты начали мешать нам работать за границей.

– Почему ты поднимаешь голос? Не ори на меня. Зачем ты на меня орешь?

– Я не ору.

– Орешь, да еще как. Господи, Джордж! Не смей со мной так разговаривать!

– Притормози… – сказал я. – Подожди минутку.

– Это ты притормози. Знаешь, ты и правда изменился. Что с тобой?

– Ничего. Ты о чем, собственно?

К этому моменту она успела отстраниться от меня и прикрыться – обмотала вокруг тела мою рубашку и скрестила ноги. Секс, очевидно, был окончательно исключен из повестки дня. И согревались мы уже не теплой энергией взаимного притяжения, а злостью. Я огляделся вокруг и обнаружил свои брюки на соседнем стуле. В смущении попытался вспомнить в точности, чего наболтал. Одно можно сказать наверняка: мы слишком много пили.

– Извини, – сказал я ей. – Бога ради! Меня просто понесло. Знаешь, как бывает… Выпустил пар. Не обращай внимания.

Она провела ладонью по макушке и вдруг начала нервически раскачиваться вперед-назад. Ничего подобного я за весь вечер не видел.

– Господи. Это была ошибка, Джордж. Не надо было снова тебя приглашать. Я не хочу спорить с тобой о политике, это уж точно. Политика меня никогда особенно не интересовала, пока Дэрил не отправился на войну, а теперь мне вообще нет дела. Слишком много лжи. Лгут все – даже те, кто говорит мне в утешение, что брат был героем. Я не хочу этого слышать. Ужасно, что он умер, но это не делает его героем. Он был хорошим парнем, мой брат, но я бы сказала, что его одурачили. Понимаешь? Может, было бы честнее и достойнее – ведь ситуация трагичная, это на самом деле так! – если бы мы могли выйти и сказать прямо: вот умер человек, он позволил себя одурачить и в результате поехал не туда и не тогда, когда нужно. И не надо проповедей! Меня совершенно не интересуют твои политические взгляды. Просто верни мне моего брата. А не можешь, заткнись и помалкивай.

Она наклонилась и бросила мне один ботинок. Я, чувствуя себя оскорбленным, начал натягивать брюки. Успел засунуть одну ногу в штанину, прежде чем заметил, что не надел трусы. Она избегала смотреть на меня, поэтому ничего не видела. Я поспешил закончить со второй ногой, а трусы запихнул в карман. Теперь она снова смотрела на меня. Лучше всего было бы хранить горделивое молчание, но мне показалось, что притворяться уже нет смысла, и я не стал сдерживаться:

– Кому-то приходится делать вещи неприятные, но необходимые. И не ради собственного удовольствия, а потому, что это необходимо для защиты нашей страны.