В ноябре, перед каникулами, было назначено родительское собрание — обычное, рядовое дело.

Я волновалась… Это была моя первая встреча с родителями учеников. И даже слегка удивилась своему необычному волнению — раньше такого со мной не случалось.

Дома, в поселковой школе, я как-то вообще не думала о работе: ну, есть и есть — что о ней думать? Может быть, я так была увлечена своим мужем? Своей любовью, семейной жизнью. Своей ненавистью к Полине Сергеевне…

А здесь, в этом Л., ничего подобного не было — только баба Мотя и мой класс. Потом я слегка успокоилась и понемногу пришла в себя. И удивлялась самой себе: я увлечена своей работой? Выходит, что так… Вот чудеса!..

Жизнь налаживается? И снова выходит, что так! Нет, чудес я, конечно, не жду! Но… жить стало можно — наверное, так… И даже вполне терпимой стала моя жизнь. Про Полину Сергеевну я почти не думала. Про Димку… конечно, я вспоминала! Представляла, как они с тихой Машей живут. Представляла их ребенка… И снова мне было больно и горько. И все же… я жила.

Итак, родительское собрание. Как всегда — одни мамаши. Папаш нет — есть только дед. Дед хорошего мальчика Саши Соловьева. Все принаряжены, смотрят на меня придирчиво, с осторожностью — наверняка дети рассказывали им, что я — ничего себе так… Не слишком вредная, ору немного, двоек понапрасну не ставлю, не придираюсь. В общем — терпимо.

Узнаю сразу мамашу Оли Беловой — по колким глазам, явной вздрюченности и перманентной готовности к скандалу. Отвожу глаза. С ее дочерью все неплохо. Фигу в кармане я не держу. Узнаю и маму Ритки, моей тайной осведомительницы, — у той, довольно хорошенькой и о-очень надушенной блондинки, глаза полыхают интересом — понятно, в кого такая борзая дочка.

Я начинаю собрание. Все притихли и внимательно слушают. Минут через пятнадцать скрипит дверь, и я вижу мужчину. Он извиняется: «Задержали на работе, простите!»

Я киваю, и он — бочком, осторожно — заходит в класс и присаживается на край скамейки у входа.

Я чувствую, что меня заливает огнем. Краснею я редко, но… метко. Так же краснела Полина Сергеевна, мать ее так…

Краснею я моментально, отвожу глаза так же быстро и делаю вид, что мне душно. Родители смотрят на меня с удивлением, и дедушка Саши приоткрывает окно. Я благодарю его кивком головы и пытаюсь продолжить.

На крайнюю скамейку я не смотрю. Туда, куда присел опоздавший мужчина. Потому… Потому что сердце мое бьется часто и гулко. Потому что я очень взволнованна.

Потому что я сама удивлена и не понимаю, в чем дело. Потому что этот мужчина так хорош собой, что хоть плачь! И потому что это — отец Дианы. Это сразу понятно, нечего и спрашивать.

У них одинаковые серые глаза, темные и густые ресницы и бледные, четкие рты. У них абсолютно одинаковое выражение лица — печальное и… как у Пьеро.

И еще — я не понимаю, как можно было оставить такого мужчину и эту девочку!

Не понимаю! И сердце мое кипит и плавится… от нежности.

Тем временем он достает из кармана блокнот и ручку и начинает трогательно, чуть приоткрыв рот — точно, как дочка! — записывать за мной все подряд. Наверное, он из тех, кто считает учителя небожителем.

Есть такие. Как же он заблуждается!..

Я лихорадочно думала, как мне его задержать после собрания. Впрочем, чего тут думать? Учитель всегда найдет повод.

Собрание я скоро свернула — прошло оно без эксцессов. Даже скандальная мамаша Оли Беловой была вполне мила и контактна. На последней парте скромно сидела восточная женщина в длинном бархатном национальном платье и пестрой, с блестяшками косынке на голове. В ушах покачивались длинные золотые серьги с красными камнями. На пальцах тоже было прилично золота — и тоже броского, массивного и тяжелого.

Я поняла, что это — мать Валиджона Салимова, тихого и худенького мальчишки с огромными и испуганными ярко-черными глазами. Валиджон почти не говорил по-русски — так, пару фраз. Конечно же, и на уроках ничего не понимал. Большая таджикская семья переселилась в Россию недавно — почему и как, мы не знали. Знали только, что всей огромной семьей — кажется, с пятью или с шестью детьми — живут они в каком-то сараюшке на окраине города.

Мать Валиджона была очень красива — черноглазая, с тонким и прямым носом и ярким и крупным ртом.

Родители начали потихоньку вставать со скамеек и, продолжая общаться друг с другом, прощались со мной.

Отец Дианы сидел и продолжал что-то записывать в блокноте.

Мать Валиджона оставалась на месте. «Не понимает? — подумала я. — Не понимает, что собрание закончилось и что можно идти домой?»

Я вздохнула и подошла к отцу Дианы:

— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

Конечно же, я так не сказала. Просто попросила его задержаться.

Он оторвал глаза от блокнота, внимательно посмотрел на меня и поспешно кивнул.

Таджичка продолжала сидеть на своем месте. Я подошла к ней.

— Что-нибудь не так? — спросила я.

Она жалко улыбнулась и из ее прекрасных глаз покатилась слеза.

— Не понимаю ничего!.. — произнесла она. — Прости, учительница!

Руки ее дрожали, плечи подрагивали. Я обняла ее и погладила по голове — как ребенка. «Все хорошо, милая! — говорила я. — У вас очень хороший мальчик!»

А она мелко кивала, хватала мою руку и, кажется, попыталась ее поцеловать.

Аккуратно я проводила ее до двери и подтолкнула на выход.

Отец Дианы внимательно и изучающе смотрел на меня.

Наконец, мать Валиджона была благополучно выдворена, и я села за учительский стол.

— А вы… — задумчиво произнес он, — вы хороший человек, Лидия Андреевна!

Я вздрогнула, покраснела и заставила себя поднять на него глаза.

— Да обычный человек… — пробормотала я в смущении.

Потом ругала себя: зачем же так сразу себя опускать? Дура и есть дура! Надо было кокетливо улыбнуться, похлопать глазками и, вздохнув притворно, развести ручками.

Но кокетство и прочее — не для меня. Я — «танк, тяжелая артиллерия»! Слова моего бывшего мужа так прочно засели в моей голове, что…

И я начала разговор. Конечно, про девочку, про Дину. Начала осторожно, но упорно делая вид, что их семейная ситуация мне неведома.

Он молчал, иногда кивал и сидел, опустив голову.

— Да… — наконец произнес он, — вы, разумеется, правы! Дина очень замкнута, необщительна и… — он снова замолчал, — и неконтактна.

— Уроки она учит прилежно, занятиями не пренебрегает, но… Мне кажется, что ей мало что интересно! — поспешно добавила я, видя, как он расстроен.

Он хмыкнул:

— Да, знаете ли… Вы снова правы! А что мне делать? Со всем этим? Ну, как заинтересовать ее, что ли? Может, какой-то кружок? — Он с надеждой посмотрел на меня.