в газовую камеру, им потребовалось бы примерно десять минут, чтобы задохнуться. Десять минут ужаса и агонии, в судорожных и безуспешных попытках вдохнуть.

Таким вышло мое первое знакомство с Биркенау. При этом нацисты-мужчины в униформе, проходившие среди обнаженных женщин, никак не отреагировали на стрельбу. Для них это был просто еще одна мелочь в преддверии массовых убийств.

Мама в последний раз хлопнула себя по щекам. Немцы тщательно проверяли тело и волосы каждого человека. Агрессивные осмотры, пренебрегающие всяким понятием об интимности, приводили женщин в самые расстроенные чувства.

— Они ищут оружие, — прошептала мама. — Здесь даже заколка для волос может стать оружием.

Мужчины добрались до нас. После неприятной проверки нас утвердили, но чемодан отобрали. Последняя ценность, связывающая нас с этим миром, исчезла вместе с этим чемоданчиком: наши фотографии. Последние мгновения счастья, запечатленные на бумаге, — пропали. Теперь у нас буквально не осталось ничего, кроме наших воспоминаний.

Нас отправили в здание рядом с железнодорожными путями, где нам выдали одежду. Мне вручили длинное серое хлопчатобумажное платье-сорочку, доходившее почти до лодыжек. Обувь, которую мне дали взамен конфискованной, была неудобной, но, по крайней мере, мы больше не были голыми.

Я быстро училась ценить маленькие милости. Однако впереди нас ждало еще большее унижение — нам приказали войти в соседний деревянный барак. Пол был усеян человеческими волосами всех цветов: темно-каштановыми, светло-каштановыми, черными, как смоль, рыжими, седыми. Седых волос было меньше всего. Пожилых людей сюда практически никогда не довозили.

— Бедняжка, — сказала женщина, стоявшая у скамейки. — Мне придется отрезать твои косы.

Она подняла меня на скамью, и сделала два щелчка ножницами. Мои косы упали на пол и лежали, как обрубки светло-коричневой веревки, на разноцветном ковре из остриженных локонов. Мне было очень грустно. Я так гордилась своими длинными волосами, которые мама заплетала каждое утро. Затем женщина провела своими ножницами по тому, что осталось, оставляя полосы короткой щетины. Страшно было от того, как на каждом этапе нашего поступления в Биркенау мы подвергались все новому невообразимому физическому насилию, унижению и подавлению.

Нас брили якобы из соображений гигиены, чтобы уменьшить вероятность появления вшей, но на самом деле это было еще одно проявление психологического давления со стороны немцев. Волосы были частью моей личности. Нацисты уничтожали в нас индивидуальность и пытались деморализовать нас до предела. Конечно, в том, чтобы остричь нас, как овец, была и практическая причина. Нашими волосами набивали матрасы — в Биркенау ничто не пропадало зря.

Я не могла даже представить себе, как изменилась моя внешность. У меня не было зеркала, но скрыть, насколько я расстроилась, не получалось. Женщина-парикмахер заметила мое настроение и дала мне тряпку, чтобы прикрыть голову. Я огляделась в поисках мамы, но не смогла ее узнать. Выражение ее лица изменилось. Она тоже потеряла свои темно-каштановые волосы до плеч длиной. Когда мама положила руку на мою остриженную голову и с храброй улыбкой взяла меня за руку, стало немного легче.

Мы присоединились к колонне обритых женщин, и нас отвели в барачный блок с рядами голых деревянных нар. Каждая койка имела три яруса. Лучшее место было наверху, потому что там можно было сидеть, не ударяясь головой. Расстояние между деревянными нарами составляло сантиметров 60, и единственным вариантом было лежать между ними. Наша семейная комната в трудовом лагере Стараховице, по крайней мере, обеспечивала некоторое уединение. Здесь же спальные места подразумевали размещение вповалку.

Хотя снаружи все еще было светло, в бараке было темно и зловеще. Именно так я представляла себе большую конюшню. Это был скорее сарай, а не спальня, гораздо более подходящее для животных, чем для людей, место. Нам с мамой выделили центральную койку в середине комнаты. Из всех возможных альтернатив она была наихудшей. Я не могла забраться внутрь, потому что выступ был слишком высок для меня, мама помогла мне подняться, и мы сели лицом друг к другу, одна мамина нога свисала с края койки.

Откуда ни возьмись появилась женщина и сильно ударила маму по лицу.

— Теперь ты в Освенциме, — прошипела она. — Ты не можешь сидеть так, как тебе хочется.

Хотя женщина не была вооружена, то, как она утверждала свою власть, напугало меня: она была не немкой, а еврейкой, той самой Blokälteste, старостой блока — ветераном-заключенным, ответственным за введение новичков в курс дела. Других авторитетных фигур называли капо (от итальянского слова capo, означающего «босс»; мафия использует это же слово из-за страха, который оно вызывает). Таких капо немцы назначили надзирателями.

Мама повернулась ко мне и преподала мне еще один урок выживания.

— К нам на эту койку будут подкладывать все больше и больше женщин. К сожалению, она совсем не вся наша, условия жизни здесь гораздо хуже, чем в Стараховице. Когда ляжем спать, старайся не слишком много двигаться, чтобы не потревожить остальных. Сиди и лежи рядом со мной, и я постараюсь устроить тебя поудобнее, если смогу. Когда слезаешь с койки, слезай вот так, ногами вперед.

Мама соскользнула с койки как можно более незаметно. Она, казалось, была расстроена пощечиной и очень не хотела расстраивать старосту блока во второй раз.

— Судя по всему, нас будут кормить два раза в день. Немного теплого супа и кусок хлеба.

Она дала мне жестяную чашку, миску и ложку.

— Что бы ты ни делала, не теряй их из виду. Эти вещи нельзя заменить. Если ты их потеряешь, то не получишь никакой еды и умрешь с голоду.

Мама беспокоилась о том, что кто-то может их украсть. В конце концов, они были теперь нашим единственным имуществом. Она показала мне место в углу койки, где мы могли бы спрятать их под несколькими одеялами. Как же печально, что теперь нам приходилось постоянно помнить о воровстве. Мама приберегла худшие новости напоследок.

— Тола, ты не можешь ходить в туалет, когда захочешь. Правила здесь действительно жесткие. Туда можно ходить только два раза в день. Один раз утром и один раз вечером перед отбоем. То же касается и меня. Мы будем ходить вместе, в одно и то же время.

— Но, мама, что, если мне захочется в туалет в течение дня?

— Тебе просто придется терпеть. Ты научишься. Если ты нарушишь правила, будешь наказана.

Из всех правил это расстроило меня больше всего. Я не была уверена, что смогу контролировать себя, но я быстро научилась.

Настало время ужина. Все новые обитатели барака встали в очередь со своими чашками. Нам дали немного супа и по куску хлеба. Я была по-настоящему измотана — слишком