Меня разбудил приход Фанни. С ней был тот самый товарищ, с которым я уже встречался.

На этот раз он показался мне встревоженным и раздраженным, вся его высокомерная невозмутимость улетучилась. Он сообщил, что меня разыскивает полиция, так что следует быть крайне осторожным. Я молча слушал, потому что дошел до такой степени раздражения, что в какой-то момент захотел убить не только Курилова, но и этого человека тоже.

Он смотрел на меня очень странно и наверняка приказал своим людям следить за мной до самого дня покушения. Они оказались куда опытней шпиков Курилова: выйдя из дома, я сразу ощущал их присутствие.

Наступил октябрь. Дни стали короче, так что улизнуть от филеров на углу улицы было нетрудно. Снег еще не выпал, но осенний воздух был непроницаемо-ледяным. Свет в домах зажигали с самого утра. Вдоль промерзшей земли стелился туман. Унылая погода… Я не покидал комнату Фанни. Был все время один, часами лежал на кровати. Я харкал кровью, меня лихорадило, казалось, что на теле выступает кровавая испарина.

С Фанни мы больше не виделись. Было условлено, что накануне покушения она принесет бомбы собственного изготовления и сообщит последние инструкции. С товарищем мы встретились еще один раз, он назвал мне точное время: 11.45 утра. О том, чтобы попасть в театр, не могло быть и речи — туда будут пускать по приглашениям, так что придется ждать под колоннадой.

— Не провались вы, все было бы куда проще! — едко бросил он. — Курилов дал бы вам приглашение, вошли бы в антракте в ложу и застрелили его из револьвера! Мы так долго за ним следили, чтобы сделать все чисто, а вы теперь рискуете вместе с Куриловым убить своей бомбой двадцать невиновных.

— Мне отвратительно ваше чистоплюйство, — процедил я в ответ.

Их приверженность к полумерам всегда раздражала меня, и, когда товарищ спросил: «Неужели вы бросите бомбу, если с Куриловым в карете будут его жена и дети?» — я кивнул, веря, что действительно смогу так поступить. Какая, к черту, разница? Он мне не поверил.

— Такого не случится. Курилов будет один, с лакеями… — «утешил» он меня.

Лакеев за людей товарищ, естественно, не считал…

Мы простились, и он ушел.

Покушение было назначено на вечер следующего дня. Фанни пошла со мной. Мы несли бомбы, завернутые в суровую бумагу и укутанные в шерстяные платки. По дороге ни о чем не говорили. Сели на скамейку в маленьком сквере напротив ярко освещенного театра. На улице выстроилась вереница экипажей, повсюду сновали полицейские.

Низкое небо темным куполом нависало над пустынными аллеями, мелкий снежок покалывал кожу ледяными иголками и падал на землю каплями дождя.

— Двор, дипломатический корпус, немецкая свита, министры, — со странным, нездоровым возбуждением перечисляла Фанни, показывая на вереницу экипажей.

Вечер тянулся ужасающе долго, почти бесконечно. Ближе к одиннадцати ветер переменился, повалил снег. Мы замерзли и дважды обошли сквер, чтобы согреться.

Неожиданно из тени вынырнул какой-то человек. Фанни прижалась ко мне, я поцеловал ее, шпик принял нас за влюбленных и исчез. Я не сразу разомкнул объятия, и мне показалось, что в ее жестоких глазах впервые блеснули слезы.

Я отпустил Фанни, и мы продолжили кружить по аллеям. Меня мучил кашель, рот то и дело наполнялся кровью, я сплевывал, снова заходился кашлем, утирал губы ладонью и мечтал об одном — упасть в снег и сдохнуть.

Экипажи тронулись с места: в театре хлопали двери, раздавались свистки агентов.

Я перешел через улицу, держа бомбу в руке, как цветок. Немыслимая нелепость! До сих пор не понимаю, как меня не задержали. Фанни последовала за мной. Мы смешались с собравшейся под колоннадой толпой.

Двери театра распахнулись, выпуская публику. Император с семьей, Вильгельм II и его свита уехали раньше.

Мимо шли женщины в меховых накидках, под легкими кружевными мантильями сверкали драгоценности, военные царапали лед шпорами, и наконец я увидел его… Курилова. Он был очень бледен и выглядел постаревшим, усталым, даже удрученным.

Я обернулся к Фанни:

— Я не могу его убить.

Она вырвала у меня бомбу, шагнула вперед и бросила ее.

Я помню, как мелькали перед глазами лица, руки, глаза людей, исчезая в адском грохоте и пламени взрыва. Нас не ранило, только посекло лица осколками стекла да опалило одежду. Я схватил Фанни за руку, и мы кинулись бежать. Мы бежали, как затравленные звери, прокладывая себе путь через толпу смертельно перепуганных людей. У некоторых руки были в крови, а одежда в лохмотьях. От предсмертного хрипа раненой лошади холодела душа. Мы выбежали на площадь, оказались в самой гуще толпы, я понял, что все кончено, и почувствовал облегчение. Там нас и взяли.

Позже нас привели в комнату по соседству с той, где складывали тела погибших. Из-за царившего вокруг смятения и ужаса полицейский забыл разделить нас.

Фанни неожиданно разрыдалась. Мне стало жаль ее. Я поступил, как должно, взяв вину на себя: Фанни якобы помешала мне, в тот самый момент, когда я собирался бросить бомбу… Так было проще всего… Казалось, что из легких выкачали весь воздух. Я чувствовал, что умру, если только мне позволят закрыть глаза, замереть в неподвижности, и с мучительным нетерпением ждал этого мгновения.

Я подошел к Фанни, дал ей папиросу, сказал, понизив голос до шепота:

— Вам нечего опасаться.

Она покачала головой:

— Не в том дело, не в том… Он мертв! Мертв!..

— Кто мертв? — не понял я.

— Курилов! Я его убила!..

Жажда жизни все еще была сильна в ней, и, когда на крик подбежали жандармы, она повторила:

— Он мертв! Мы его убили!..

Фанни приговорили к пожизненной каторге, меня — к повешению.

Но жизнь и смерть непредсказуемы. Я, как видите, все еще жив… Черт его знает почему, зачем… Она бежала с каторги, участвовала еще в одном покушении. Именно Фанни в 1907-м, нет — в 1908 году убила П. Ее схватили, и она повесилась в камере. Что до меня… Впрочем, о себе я уже все рассказал. Жизнь — глупейшая вещь. Хорошо, что моя скоро закончится.