Курилов замолчал, осознав, что по привычке перешел на французский, как это всегда бывало в разговоре на деликатную тему…

— Прошу прощения, господин Легран… Вы нас не оставите?

Я удалился.

В тот же вечер Курилов увел дочь на дальнюю аллею, они долго о чем-то говорили, отец выглядел очень довольным, а дочь была бледна, и я уловил в ее взгляде печальную насмешку.

Ночью я вышел на балкон и увидел одетую в белый пеньюар Ирину Валерьяновну. Девушка сидела, опустив голову на обнаженные руки, и плакала. Я понял — она дала согласие на брак и теперь все изменится.

Вскоре было объявлено о помолвке, и однажды утром Курилов дрожащими руками распечатал конверт, где лежала маленькая фотография императрицы с двумя дочерьми, знак высочайшего прощения. Он повесил снимок над рабочим столом, под иконой в золотом окладе.

Оставалось дождаться депеши от императора, и все мы ждали ее с разными чувствами. Сообщение пришло в середине сентября.

Курилов прочел ее вслух, осенил себя крестом и провозгласил со слезами на глазах:

— Тяжкий груз власти снова пал на мои слабые плечи, но я уповаю на Господа, Он не оставит меня Своей милостью.

У меня было странное чувство: новость поразила меня, я не мог не оценить жестокую иронию судьбы.

Близилась дата возвращения: с каждым днем Курилов выглядел все лучше, он окреп и был в хорошем расположении духа. Стояла изумительная погода. Я успел привыкнуть к горному воздуху и временами ощущал умиротворение и покой, но в другие моменты на меня наваливалась вселенская усталость, хотелось разбить голову о скалы… дивной красоты скалы, так похожие на здешние…

Однажды вечером я принял решение, объявил, что дела вынуждают меня немедленно вернуться в Швейцарию, и попросил о встрече с министром. После ужина, перед вечерним чаем, Курилов совершал предписанный врачом моцион, поднимаясь по узкой каменистой тропинке в гору. Я составил ему компанию.

Помню, как разлетались из-под наших ног круглые, гладкие, красные, как солнце на закате, камешки. Небо стало густо-синим, с лиловым оттенком. На лице Курилова появилось странное выражение.

Мы миновали небольшой водопад, прошли немного вперед по тропинке и остановились передохнуть. Я сказал, что перед отъездом считаю своим врачебным долгом открыть ему, что он болен куда серьезней, чем сам полагает, и проживет дольше, только если перестанет так много работать и научится беречь силы.

Курилов слушал с невозмутимым лицом, а когда я закончил, бросил на меня проницательный взгляд и ответил:

— Знаю, дорогой господин Легран… Мой отец умер от рака печени, так что, сами понимаете…

Он вздохнул, помолчал несколько мгновений и продолжил с неожиданным напором в голосе:

— Ни один добрый христианин не страшится смерти, если его земной долг исполнен. Пока Господь не призвал меня, я буду верой и правдой служить отечеству.

Я сказал, что поражен таким ответом, что все это время, в отличие от дурака Лангенберга, не был уверен, что он действительно осознает всю тяжесть ситуации, ведь рак печени — болезнь скоротечная и жить ему осталось несколько месяцев, в лучшем случае — год.

— На все воля Божья… — пожал плечами Курилов.

— Думаю, на пороге Вечности человек должен ради спокойствия собственной души отринуть жестокость.

Он затрясся от гнева:

— Жестокость! Господь всемогущий! Я выполняю священную миссию — охраняю вековые устои Российской империи! В этом мое главное и единственное утешение. Я мог бы уподобиться Августу, сказавшему на смертном одре: Plaudicite amici, bene agiactum vitae![12]

Курилов оседлал любимого конька, и я прервал его излияния, спросив с небрежной иронией:

— Скажите, Валерьян Александрович, разве не ужасно, что ваши деяния повлекли за собой смерть невинных людей, что будут новые жертвы? Я не состою на государственной службе и не знаю… Вас не мучит бессонница?

Курилов ответил не сразу. В наступившей темноте я не различал черт его лица, но заметил, как он привычным движением склонил голову к плечу и застыл, как статуя.

— Всякая деятельность, всякая борьба неминуемо влекут за собой чью-то смерть. Мы приходим на эту землю, чтобы действовать и разрушать. Но если человек руководствуется высшими целями…

Он сделал паузу, а потом вдруг сказал с задумчивой печалью в голосе (думаю, именно такие вспышки откровенности, эти проблески искренности делали его таким привлекательным и одновременно так раздражали):

— Нелегко жить на свете…

Мгновение спустя он поднялся и бросил через плечо:

— Не пора ли возвращаться?

Обратный путь мы проделали в полном молчании, напряженно вглядываясь в сгустившийся мрак, чтобы не споткнуться о камни и не зацепиться одеждой за колючий ежевичник. Перед домом Курилов пожал мне руку:

— Прощайте, господин Легран, доброго вам пути. Надеюсь, мы еще встретимся.

Я ответил, что все возможно, и мы расстались.

Рано утром меня разбудили приглушенные голоса и шум шагов в саду. Я подошел к окну и сквозь щели в ставнях увидел Курилова. Его собеседника я узнал сразу — этот агент часто сопровождал министра на доклад к императору — и понял, что за мной установлена слежка. Курилов, по своему обыкновению, устроил все крайне неумело и неумно, но то был единственный момент в наших отношениях, когда я испытал к нему жгучую ненависть. Этот холодный, самоуверенный человек обладал таким могуществом, что по одному его слову меня могли не только бросить в тюрьму, но и повесить. Я понял: в некоторых обстоятельствах человек легко становится хладнокровным убийцей. Будь у меня в тот момент револьвер, я с наслаждением влепил бы ему пулю между глаз.

Бежать нужно было немедленно. Я сел в поезд на Петербург — агент последовал за мной; ночью я вышел на одной из маленьких станций в горах и оттуда добрался до персидской границы. Несколько дней я провел в Тегеране. Подпольщики снабдили меня документами на имя богатого торговца коврами, и в конце сентября я вернулся в Россию.

Я приехал в Петербург и отправился прямо к Фанни. Она устроила меня у себя и сразу ушла. Я был так измотан, что рухнул на кровать и мгновенно уснул.

Помню, что видел сон, — со мной это редко случается. Сон был чудный, мирный — и насквозь фальшивый, из счастливого детства, которого у меня не было. Во сне я видел себя молодым, красивым и здоровым, каким никогда не был в реальности. Я гулял по цветущему, освещенному солнцем лугу в окружении детей, и, что самое странное, эти дети были Курилов, Нельроде, Даль, Швонн и незнакомец из Веве. Неожиданно сон превратился в мучительный и нелепый кошмар: дети продолжали бегать и играть, но их постаревшие лица выглядели смертельно усталыми.