— Попался!

Линкольн висел, крепко вцепившись сзади в мою ногу, а я топал, как слон, по гостиной, ревя, как ревел бы, в моем представлении, раненый слон. Звуковые эффекты были неотъемлемой частью нашей борьбы.

— Смерть всем Би Хиз! — Он сильно шлепнул меня по заду.

— Что такое Би Хиз?

— Ты!

— Би Хиз навеки! — Я повернулся и, наклонившись, чтобы оторвать его, с маху стукнулся головой о висячую лампу. Удар, я схватился за голову, лампа качнулась и ударила меня снова. — Черт!

— Макс, ты цел? — спросил Линкольн испуганно.

— Да, да, цел. Нет, ты видел? Она два раза меня стукнула! Несомненно, ничего глупее со мной много лет не происходило — дважды о ту же лампу! Тут нужен большой талант!

— Покажи. Макс, у тебя кровь!

Я повернулся к стенному зеркалу и увидел над бровью густую струйку крови. Красочно, но ничего страшного.

— Все в порядке. Ты не принесешь мне из ванной мокрую салфетку и пластырь?

— Ты точно не хочешь поехать в больницу или сходить в аптеку?

— Нет, ранка неопасная. Просто принеси, что я просил, ладно?

Он ушел, и я снова исследовал себя в зеркале. Вот они, опасности борьбы с десятилетним мальчишкой. Тут мне пришла в голову идея.

— Линкольн, а куда ты положил булавку? — крикнул я. — Ту, что мы хотели использовать?

— Наверное, там, на столе. — Он вернулся, держа в руках махровую салфетку, с которой капала вода, и пачку пластырей. — А что?

— А то, что вот, приятель, моя половинка для побратимства! Теперь тебе осталось только уколоть палец и дотронуться до моей головы.

— Дотронуться до твоей раны?! Фу, какая гадость, Макс!

— Эй, я жду, брат. Думаешь, я порежусь где-то еще? Сойдет и так, и крови явно хватит. Ну-ка быстро найди булавку, и сейчас сделаем. — Я взял у него салфетку и пластырь и прижал ткань ко лбу.

— Нашел.

— Хорошо. Уколи себя в палец, только осторожно. Хватит одного больного.

— А ты мне не поможешь? Я немного нервничаю.

— Линк, не хочешь, не надо.

— Нет, нет, хочу! Просто не хочется самому колоть себе палец, понимаешь?

— Ладно, иди сюда. Дай мне. Протяни руку.

— Будет больно? — Сощурившись, он смотрел, как я взял булавку.

— Нет, раз — и…

— Ой! Ты не сказал, что уколешь так быстро! Дай посмотреть. Ух ты! Гляди, кровь! Мощно!

— Погляди на мою голову! Ну и кому, по-твоему, кому хуже?

— Ты что, правда, думаешь, что мне надо дотронуться до твоей головы? Рана ведь глубокая.

— Не думаю, что ты заразный. Ну, давай. Что надо говорить? «Клянусь кровью, я женюсь на тебе»?

— Очень смешно, Макс. Ты просто гад.

— Благодарю. — Я промокнул лоб салфеткой. — Как насчет «Кровь на крови, братья по оружию»?

— Так называется альбом DireStraits. Погоди, придумал! Как насчет «Би Хиз навеки»?

— Тебе не кажется, что звучит слишком похоже на «Би Джиз»?

— Нет, Би Хиз! Как я тебя назвал, когда мы боролись.

— Раз тебе нравится, пусть будет так.

Он облизнул губы и медленно протянул руку к моей голове.

— Ладно. Одновременно говорим «Би Хиз навеки». Хорошо? Я сосчитаю до трех, и, как только дотронусь, хором говорим. Ладно? Ну, раз-два-три. — Он коснулся уколотым пальцем моего окровавленного лба.

Кровь на крови.

— «Би Хиз навеки!» Эй, Макс, говори. Ну же!

Лили сплавила Линкольна на выходные к Элвису. Взяла на работе отгул и приготовила нам изысканно-экзотический ужин. Надела новое платье. Потом занималась со мной любовью — бурно, восхитительно, по-новому. Когда мы закончили и лежали в темноте на спине, соприкасаясь лишь пальцами, она заплакала. Такое пару раз уже случалось с ней после секса, и я лежал тихо, поглаживая пальцем ее руку.

— Я должна сказать тебе кое-что, Макс. Что-то очень плохое, и мне очень страшно, но я знаю, что должна рассказать.

Она повернулась и скользнула ближе ко мне. Наверное, она смотрела мне в лицо, но в комнате было так темно, что я не мог ничего разобрать. Казалось, Лили прижимается ко мне то ли, чтобы собраться с силами, то ли, чтобы запечатлеть что-то в памяти на случай, если то, что она сейчас скажет, разведет нас навеки. Она застыла, не произнося ни слова. Я молчал и не шевелился. Наконец Лили надрывно и горько застонала, прошептала «Боже» и отодвинулась. Но руку мою не выпустила, потянула к себе на грудь, поцеловала, прижала к щеке и поцеловала снова.

— Я люблю тебя больше всех на свете. Так люблю, что должна рассказать тебе это, даже если… — Она прижала мою руку к губам. Поцеловала ладонь, пальцы. Сложила их в кулак и толкнула им себя в лицо. На ее горле под одним из моих пальцев сильно и пугающе часто бился пульс — Я сделала ужасную вещь. Никому, кроме тебя, я бы ни за что, никогда не сказала. А ты должен знать. Для меня это очень важно, ведь я верю, что между людьми, которые хотят провести вместе остаток жизни, не должно быть недомолвок. Даже когда речь идет о чем-то ужасном. Это какой-то запутанный клубок — я настолько люблю тебя, что теперь просто обязана рассказать тебе то, что может меня убить.

Я не повернулся к ней, чтобы скрыть спокойное, ничего не выражающее лицо, ведь если бы Лили увидела его в темноте, то поняла бы, что я уже все знаю. Вместо этого я, точно ее духовник, спокойно заговорил, обращаясь к потолку:

— И что же тебя убьет?

Она внезапно села, и на меня повеяло запахом секса и духов.

— Преступление. Я совершила одно из самых ужасных преступлений на свете. Я, Лили Аарон. Поверить не могу, что рассказываю тебе о нем. Ты должен знать все с самого начала. Может, тогда тебе легче будет понять. А может быть, и нет. Такое понять нельзя… Чего ты в детстве хотел больше всего на свете? Хотел чего-нибудь так, что просто с ума сходил?

— Думаю, стать художником. Я ужасно этого хотел.

— А я хотела ребенка. Хотела стать матерью. Мои самые ранние воспоминания — как я играю в куклы. Другие девочки всегда представляли, что куклы взрослые, а я — нет. Никогда не устраивала куклам чаепитий, не разговаривала с ними, как большая с большими. Из кукол я признавала только младенцев, пупсов. Если мне дарили взрослую куклу, даже Барби, я запихивала ее в дальний угол чулана. Я никогда не могла понять, как кому-то может хотеться Барби. Она ведь подросток? Кому захочется играть с куклой-подростком? Я хотела детей. Хотела своего ребенка.

— Почему?

— Не знаю. У меня это было в крови с самого начала. Когда я видела на улице детскую коляску, то бросалась к ней и заглядывала внутрь так, словно смотрела на Бога. Не важно, черный там малыш, желтый или белый. Ребенок, и точка. Иногда мне везло — женщина замечала мою любовь и позволяла несколько секунд подержать ребенка. Помню, как страшно мне было. Что, если я его уроню или не понравлюсь, и он заплачет, или еще что-то сделаю не так? Но когда я держала ребенка на руках, я была счастлива. На свете не было чувства чудесней… Когда мне исполнилось двенадцать, мама позволила мне подрабатывать, присматривая за детьми по соседству. Я отправилась в контору отца, распечатала на мимеографе объявление и расклеила на каждом столбе в нашем квартале. Чем ребенок меньше, тем лучше. Ты знаешь, что большинство бэбиситтеров смотрят телевизор или принимаются болтать по телефону с друзьями, как только родители уйдут? Я — никогда. Я играла с малышом, пока он не уставал до смерти, купала его, когда надо и не надо, потом укладывала и присматривала, пока он не засыпал. Сколько раз я брала с собой домашнее задание и делала уроки в спальне, сидя возле кроватки, пока ребенок спал. Я была идеальной няней: совершенно надежной и влюбленной в каждого ребенка, с которым сидела… Скучная история, да? Я тебе надоедаю, но, поверь, все это важно. Так или иначе, пора разрушить мою первую ложь. Моя фамилия не Марголин, а Винсент. И родом я из Гленсайда, штат Пенсильвания, а не из Кливленда.