Да и боярам московским знатным, глядючи на Новгород, завидно. Вот бы и у них, в Москве, таковые штуки завесть, как в иных заморских землях, скажем, в Английской или Французской. Сами-то они, москвичи, не видывали, а змеи-новгородцы сказывали, будто в тех землях басурманских, кроме королей, еще и мужи знатные (и даже простые торговые мужики!) власть имеют, на сборище собираючись, самим королем уважаемое. Сборище то парламентом именуется или Генеральными Штатами. У Литвы поганой и то Сейм есть, у Новгорода — вече. А Москва что ж, хуже? Эх, побольше бы бояр знатных да от князя землями независимых, тогда бы… Или пора уже? Грохнуть кулаком перед Иваном: хватит, направился, дай же и людям знатным свое слово молвить!

Иван, те настроения зная, пресекал их жестоко. Не один и не два боярина странной смертью погибли. Страх поселился в Москве, страх перед гневом государевым. Да он никогда и не уходил оттуда. Ничего, кроме ненависти, не вызывал у Ивана и Новгород — жаль, не додавил тогда, на Шелони! Да покуда недосуг им заняться — своих проблем полно. Свои-то бояре, ух, змеи лютейшие, ужо держитесь, покатятся скоро ваши головы. Слава богу, хоть еще торговые мужики не бунтуют. Пусть только попробуют, сволочи! Всех к ногтю! Войска верного хватит. А то моду взяли, на иные земли смотреть, сравнивать, думать. Не думы те богопротивные московскому люду нужны, а в благолепие княжеское вера! Зря, что ли, женился на византийской царевне Софье? Вот уж где крепкое государство — в Византии. Базилевс — все остальные — ничто. Вот так и в Москве надо! Жаль, пала Византия. Но Москва теперь — ее наследница. Второй Рим — Константинополь, Москва — третий. А четвертому не бывать! Потому нечего на басурманские страны смотреть, очи да языки поганить. Все, что в Москве Великий князь делает, то и есть правда. Все остальное — ложь и богохульство. Дай Бог управиться с пожаром да с боярами. Татары еще… Ладно, всех побьем, а уж потом за Новгород примемся.

Ох, уж этот Новгород — словно бельмо на глазу. Выкорчевать, вырвать с корнем эту новгородскую заразу — вече да права какие-то. Какие, к чертям собачьим, права могут у худых мужиков быть, кроме как перед княжьим величием башку благоговейно склонять? То и боярам уразуметь не худо, ну а дворяне и так послушны — землицу-то им кто дает? То-то же! Князюшка! Хочет — даст, хочет — отнимет. Его государева воля. А Новгород — сжечь, чтоб и не было! Ну, это не сразу. Пока же…

Кого они там посадником выбрали, государя не спросясь? Боярина Завойского. Не знаю такого. Старый-то посадник был, Епифан Власьевич, дурак дураком. Наверное, и этот такой же. Да черт с ними обоими. В следующее лето — новый поход. И к ногтю их всех, к ногтю.

— Эй, кто тут, в покоях? Дьяка Курицына сюда! Да побыстрее!

— Звал, великий государь?

— Звал, звал… Новгородского посадника утверждаю. Все равно сейчас не до них, а не утверди — так ведь нового-то, чай, не выберут. Оттого нашей государевой чести поруха. Так?

— Так, великий государь.

— Ну, а раз так, отправь кого-нибудь в Новгород от моего имени. Да не из знатных кого. Так, худородных. Не шибко-то честь Новгороду… Все понял?

— Исполню, великий государь.

— Ну и исполняй. Да, скажи-ка, Федор, что братцы мои разлюбезные поделывают? Вот где змеи-то притаились.

Вырвавшись из дому, без оглядки бежала вдоль по Молотковой улице Марья, красавица греческая. В черных глазах ее застыла жгучая обида, катились по щекам злые слезы. Ветер сдувал их, сушил, морозил лицо. Черные косы бились по плечам, распахнулся полушубок. Прочила мать, Фекла, в женихи Маше давешнего старого урода. Низенького, плюгавенького, с бороденкой, как у козла. Нет! Никогда! Ни за что! Уж лучше Ондрюшка. Или… в проруби утопиться? Нет, убежать! Да, убежать. Вот прямо сейчас! Да не одной, а вместе с Ондрюшей. Одной-то страшно, а тот и сам бежать не раз подговаривал! Убегут далеко… Хоть в Тихвин, где икона.

Про икону ту чудесную рассказывали в Михалицком монастыре монахи. Сказывали, всех привечают в тех краях. Хоть и тоже новгородская земля — Тихвин — а от Новгорода куда как далече. Уродец козлобородый вовек не сыщет! Мать вот только жалко. И сестер, и братьев. Эх, удалось бы хоть как-то разбогатеть, хоть чуть-чуть, немножко. Из нищеты проклятой выбиться.

Может, в ушкуйники Ондрюше пойти? Не молод ли? Да нет. И помоложе него в ушкуйники хаживали. А зачем в ушкуйники? Он ведь года два уж у мастера Тимофея Рынкина замки делает. А Тихвин тоже кузнями своими славится. Чай, и Ондрюше работа найдется. Но захочет ли бросить отца своего, семейство? Они ведь тоже бедные. Пойдет ли со мной? Пойдет. Вроде любит. А там, Бог даст, и случится счастье. Матери будут серебришко присылать с оказией, да Ондрюшиным… Господи!

Не заметив присыпанную снегом ямину у трапезной Михалицкого монастыря, свалилась Маша. Хорошо, не убилась. Снег мягок оказался. Оглянулась, из ямы вылезая. Не видал ли кто? Ведь позорище! Скажут потом матери — видно, бражки перепила девка. А мать… Рука у нее тяжелая. Вон как по щеке вдарила — до сих пор красная.

Возок крытый по дороге от трапезной ехал, около ямы остановился. Подняла глаза Маша — глядь, а из возка-то плюгавец тот выходит! С бороденкой козлиной. Правду говорят, помянешь нечистого — он и объявится.

Кинулась Маша бежать — да вскрикнула вдруг. Ногу, в яму упав, подвернула.

Плюгавец кивнул кучеру. Тот нагнулся — ух и здоров же! — поднял на руки, понес к возку.

Маша уж было в крик…

— Не обижу тебя, девица, — дребезжаще, будто старик какой, промолвил плюгавец. — Знай, не хочу я на тебе жениться. И в мыслях такое не держивал — губить ваше с Ондрюшей счастие.

Вот так да! Удивилась Маша, даже рот от удивления открыла. Не заметила, как и в возке оказалась.

— Собрался я в монастырь вскорости. В дальний, Антониев-Дымский. В монасях решил жизнь свою закончить.

А вроде и не злой он… как его… Митрий Акимыч. Смотрит ласково, ровно отец родной.

— Понравились вы мне. И ты, и суженый твой, Ондрюша.

— Не суженый он мне пока.

— Ну, не суженый, так ряженый, дело молодое, знакомое… Хочу напоследок, в мирской своей жизни, дело сотворить доброе. Есть у меня знакомец на посаде дальнем, Тихвинском.

— Ой! — вскрикнула Маша, зарделась.

— Завел он мастерскую ткацкую, а прях не сыскать. Не просто так — за плату. Да при монастыре женском жить. У тебя пальчики долгие, проворные — как раз бы ему подошла. Да и для парня твоего дело найдется. У знакомца-то моего — кузня да мастерская замочная. Подмастерье рукастый нужен. Живет он хоть и небедно, да одиноко. Детушек Бог не дал, к старости некому и поддержать, в делах помочь. Ондрюша-то, говорят, замки делает?

— Делает. В учениках он у мастера Тимофея Рынкина, самого Анкудинова Никиты племянника.

— Вот и славно. Сделаю под старость доброе дело — и в монастырь. Иноческий постриг приму. По секрету скажу… Мать-то твоя, Фекла, горбуну-тиуну со Щитной хочет тебя отдать. Знаешь, горбуна-то?