– И хрен мы чего потом заработаем, – выкрикнул Петрович, держась за бок, – тогда все равно придется отсюда сваливать. Или ты нас всю жизнь потом кормить будешь?

Нора уже шумела. Нора уже не хотела молча ждать спасения и не собиралась видеть в одном не весть откуда пришедшем парне своего спасителя. Нора не верила никому, и не собиралась никому верить.

– Чего там, – окрыленный такой видимой поддержкой коллег, Петрович выступил вперед и обратился уже непосредственно к Михаилу, – ты взялся неизвестно откуда, завтра, может, снова куда-то денешься, а нам тут расхлебывать! Вон, может, опять памяти лишишься, как…

Последнее «как» прозвучало уже в полной тишине. Увлекшийся Петрович не заметил, что Крысы замолчали, как только Михаил встал со своего места.

Петрович как раз повернулся лицом к Крысам, и не видел, как Михаил приблизился к нему сзади. То, что Крысы замерли, Петрович по простоте душевной приписал своему ораторскому таланту.

– Лишишься памяти, как… – Петрович снова не смог сходу придумать сравнения для внезапной потери памяти.

Михаил осторожно поднял руку. Ирина, со стоном двинулась было к Михаилу, но Доктор удержал ее.

– Как… – Петрович снова попытался преодолеть проклятую фигуру речи.

Рука Михаила опустилась на плечо оратора. Петрович подпрыгнул на месте, схватился за свой многострадальный бок и, с перекошенным от боли и страха лицом, обернулся.

– Не надо так нервничать, – тихо сказал Михаил и улыбнулся.

Улыбка у него была искренняя и заразительная. Петрович, продолжая держаться за ребра, неуверенно улыбнулся в ответ.

– Ушибы еще болят? – спросил Михаил.

– Да, болят…

– Доктор, – Михаил, держа руку на плече у Петровича, обернулся к Айболиту, – что там у него?

– Ничего особенного, так – пара трещин, гематомы, внутренних повреждений не заметно, – ответил Доктор.

– Вы, пожалуйста, напишите на бумаге все, что нужно из лекарств для пострадавшего и для остальных, кто нездоров. Хорошо?

– Без проблем, – сказал Доктор.

– Простите, как вас зовут? – спросил Михаил Петровича.

– Чего?

– Зовут тебя как! – крикнул кто-то из толпы.

– Петровичем его зовут, Петровичем!

– А имя?

– Это… Владимир, – выдавил из себя ошарашенный Петрович, имя у которого в последний раз спрашивали при составлении протокола.

– Владимир Петрович, я очень благодарен вам за совет. Я действительно упустил это из виду и мог допустить ошибку. Спасибо вам большое. Я надеюсь, что вы и в дальнейшем сможете мне помогать своими советами. И я надеюсь, – Михаил сказал это громко, чтобы его услышали все, – надеюсь, что вы все поможете советом или делом.

Нора удовлетворенно заворчала. Нора была довольна. К ней обратились уважительно. Непривычно уважительно. А то, что к одному из них, неприятному и нелепому Петровичу, обратились по имени-отчеству вызвало у всех странное чувство – гордости и зависти. Крысы не отдавали себе отчета, но каждый из них захотел оказаться на месте Петровича.

– Я, кстати, хотел посоветоваться с Вами, – Михаил шагнул к Старому, и круг Крыс, лишившись центра, распался как-то сам собой на небольшие кучки, оживленно и успокоено обсуждавшие происшедшее.

Кто-то из Крыс подошел к Доктору, чтобы обсудить внезапно открывшиеся перспективы медицинского обслуживания.

Только Тотошка остался не у дел. Он с потерянным видом смотрел по сторонам, болезненно переживая свою внезапно открывшуюся ненужность. Обидно, еще утром Тотошка был в центре внимания, а теперь героем стал Петрович.

И никому из Крыс не пришло в голову даже мысленно усомниться в праве Михаила на покровительственный тон. Запугать Крыс было очень трудно. Рано или поздно, они бы все равно пришли в себя, благо, желающих попугать обитателей Норы, всегда было более чем достаточно. Покровительственный тон был для Крыс не оскорблением. Он был, скорее, экзотической, непривычной лаской. Как если бы кто-то не пнул бродячую собаку, а просто разрешил ей быть рядом с собой. Просто потрепал ее по загривку.

Краем глаза Тотошка заметил, что его сожительница направляется к тайнику, в котором были спрятаны доллары Михаила. Сердце у Тотошки екнуло. Он оттолкнул в сторону кого-то попавшегося на пути и почти бегом настиг Ирину:

– Ты чего?

– Ничего! – громко ответила Ирина на свистящий шепот сожителя.

– Сдурела совсем? А если кто увидит?

– Что увидит? Что я эти деньги хозяину отдаю?

– Чего? Михаилу?

– Михаилу.

– Так мы же…

– Мы же! – Ирина отбросила в сторону ржавую канистру и рывком вытащила из земли бутылку.

– Ну, Ира! – жалобно прошептал Тотошка.

– Не могу я, – сказала Ирина, – боюсь я его!

Бутылка разлетелась на осколки, Ирина подняла с земли скрученные в трубочку купюры.

– Ну, пожалуйста! – простонал Тотошка.

– Ты разве не понял? – спросила Ирина.

– Чего? Чего это я должен был понять?

– Одержимый он, – Ирина прошептала это в самое лицо сожителя. – Дьявол в нем. Вот чего!

Тотошка попятился.

– Ты не видел, что с ним было ночью. А мы с Айболитом все видели. Все. Дьявол в нем. И деньги эти – тоже от дьявола. – Ирина держала доллары двумя пальцами вытянутой перед собой руки.

Тотошка промямлил что-то неопределенное.

– Думаешь, совсем я рехнулась? Думаешь, в дурку меня нужно? Да?

Тотошка неопределенно повел головой, не отрывая взгляда от воспаленных сухих глаз Ирины.

– Не веришь? Ты тогда с Доктором поговори. И еще, пойди к метро или к клубу, послушай, что люди говорят об этой ночи.

– А чего говорят?

– Не знаю. Ты пойди и послушай. А я ему деньги отдам.

– Х-хорошо, – неуверенно протянул Тотошка.

– А потом… – Ирина снова перешла на шепот, – сходишь со мной к отцу Варфоломею?

– Зачем?

– Сходишь?

– Чего там, схожу.

– Хорошо. А пока оденься аккуратно и сходи к клубу, послушай, – Ирина пошла к Михаилу, о чем-то оживленно разговаривавшему со Старым.

Тотошка посмотрел ей вдогонку. Сошла с ума. Сошла с ума. Парень как парень, ничего в нем нет такого страшного… Тотошка осекся. Он увидел, с каким выражением лиц смотрят на Михаила Крысы. Внимание, счастье, готовность сделать все, что будет приказано, – все это было смешано в равных пропорциях.

Словно холодной водой обдало Тотошку. И его тоже охватило странное чувство, не предчувствие опасности, а просто страх, неопределенный страх, ночной кошмар, непонятно как выживший в свете дня.