квартиру она, если и не в этот самый день, то все-таки переехала тоже в октябре. Она пишет Жиреру:[152]

Париж, октябрь 1839 г.

«Мой добрый брат.

Уже целую вечность я хочу написать тебе, а живу в таком водовороте хлопот и такой несносной работы, что все жду спокойного часа, чтобы побеседовать с тобой. Этой радости я не хочу отравлять себе тысячью глупых перерывов и тысячью скучных забот...

Ты должен бы теперь, когда я наконец устроилась у себя в Париже, приехать сюда погулять и провести со мной несколько хороших дней...»

В неизданном письме к своей сестре, Каролине Казамажу, она пишет 1 ноября 1839:

«Милая сестра. Я поселилась в Париже на всю зиму. Пиши мне на улицу Пигаль, 16. Целую тебя и твоего мужа».

Слова письма к Папэ, напечатанного в «Корреспонденции»:

«Дорогой старина, я наконец всего два дня как устроилась на улице Пигаль, после того, как сердилась, бесилась, бранилась, чертыхалась на обойщиков, слесарей и т. д. Какая длинная, ужасная, невыносимая вещь – устроиться здесь. Итак, это кончено!»

– эти слова, если бы даже и были написаны 1 января, все-таки относятся лишь к внутреннему устройству квартиры.

Итак, в октябре Шопен поселился на улице Тронше, а Жорж Санд на улице Пигаль. Но, как легко можно себе представить, они недолго так прожили. Вскоре они убедились, что жить вновь порознь после целого года совместной жизни в Испании, в Марселе и Ногане совершенно невозможно. И под предлогом того, что для здоровья Шопена тяжелы и даже опасны ежедневные приезды к обеду к Жорж Санд, после целого дня утомительных уроков, и обратные возвращения в холодной карете в холодную же и сырую квартиру, какой будто бы оказалось квартира на улице Тронше, – под предлогом всего этого Шопен переехал на улицу Пигаль и поселился внизу того павильона, верх которого занимал Морис, в то время как Жорж Санд с дочерью занимала другой павильон, через двор, а обедать и проводить вечера все сходились то к Жорж Санд, то к Шопену.

Свою квартиру Шопен уступил своему приятелю Яну Матушинскому. Однако, когда Шопен возвращался в Париж один, в то время как Жорж Санд оставалась еще в деревне, то он иногда останавливался у этого своего друга, как видно из следующего неизданного письма его – первого из тех шестнадцати, которые нами здесь печатаются впервые. На бумаге стоят инициалы Матушинского – J. M., а на штемпеле: 25 сент. 1841 года.

Госпоже Жорж Санд.

Замок Ноган, близ Ла-Шатр (Эндра).

Вои я и на улице Тронше, доехал без утомления. Теперь 11 часов утра. Я иду на улицу Пигаль. Я вам напишу завтра. Не забывайте меня.

Обнимаю Ваших детей.

Ш.

Суббота.

Все, что мы находим в «Histoire de ma vie» по поводу этого совместного поселения на улице Пигаль: о причинах, будто бы заставивших Жорж Санд «согласиться» принять Шопена в число членов своей семьи, когда он внезапно «надумал основать свою жизнь подле нее»; о том, что ей «совершенно неожиданно пришлось в глубине совести решать серьезный вопрос» – брать или не брать на свои плечи эту новую «обязанность» и заботы о новом больном, тогда как у нее в это время уже был на руках свой больной – Морис; о том, что она «не была ослеплена страстью», а наоборот, боялась подпасть под власть такой страсти, которая могла бы отвлечь ее от ее детей, и что «нежная дружба» к Шопену могла служить «предохранителем» от подобных увлечений; и наконец, о том, что она и Шопен совершенно неожиданно таким образом были вовлечены судьбою в «дружескую ассоциацию» на целые долгие годы – все это представляет чрезвычайно неудачную и совершенно ненужную попытку представить объяснение или придать какой-то, никого не могущий обмануть, декорум факту, вовсе в том не нуждающемуся. Эти страницы – самые для нас неприятные в «Истории моей жизни», ибо ни к чему враждебные Жорж Санд писатели и читатели не могут с большей легкостью прицепить эпитет «резонерский» или даже «лицемерно-сентиментальный», который они так охотно любят расточать по ее адресу, и, в общем, вовсе ею не заслуженный. Мы позволим себе оправдать ее в данном случае, во-первых, тем, чем мы уже объясняли разные «умолчания» или дипломатические обороты речи в этих воспоминаниях, как и в «Записках Екатерины»: обязанностью быть скромными, налагаемой на обоих авторов их «женским званием». Во-вторых, «История» печаталась, когда Морис Санд был уже взрослым молодым человеком, Шопена он в то время ненавидел, его коробило все, что напоминало об отношениях матери с великим польским музыкантом, и потому вероятно, ради сыновнего чувства Мориса Жорж Санд и поместила эти ненужные разглагольствования, которые только могут запутать читателя. Мы не станем разбирать и опровергать их шаг за шагом, а просто посоветуем читателю «Истории моей жизни» все, что заключается между стр. 452 и 474, читать, вооружись «критическим лорнетом», – и поскорее перейдем к описанию квартиры и жизни Жорж Санд на улице Пигаль, тем более, что мы имеем на руках письма и воспоминания очевидцев, посещавших Жорж Санд и Шопена в течение тех трех лет – с осени 1839 по зиму 1842, – которые они там прожили.

Прежде всего, приведем из «Парижских писем» Гуцкова[153] рассказ о его первом, неудачном паломничестве к Жорж Санд. Рассказ, из которого мы получаем, однако, очень ясное представление о том уединенном маленьком оазисе среди шумного города, какой друзья Шопена сумели найти для жаждавшей тишины и чего-нибудь похожего на деревенский простор знаменитой писательницы.

«Я приехал в Париж, – говорит Гуцков в Письме от 29 марта 1842 г.,[154] – чтобы увидеть великих людей Франции, приблизиться к жерлу этого вечного вулкана, порадоваться радостью этого народа и испытать себя его горем... Я уже многое видел, многое увижу, но сознаюсь, что с первого же шага, сделанного мною на этих улицах, меня стала томить жажда посетить Жорж Санд»...

Сказав в нескольких словах о том, что это желание не должно удивлять ни противников Жорж Санд, ни тех, кто найдет его слишком смелым, Гуцков объясняет его тем очарованием, которое окружает женщину, «глубиной своих идей, поэзией образов и блеском изложения превосходящую всех своих французских соперников», хотя более всего в ней, по его словам, его привлекает не этот блеск таланта, а «свободная преданность идее, самоотверженный отказ от всякого эгоизма, предубеждения и даже обычной морали, и благороднейшие порывы чувства». И затем