— А не сказал тебе иуда этот, что коли бы я захотел, так давно уж тестем светлейшего ходил? Ведаешь, что я князю отказал?

Вот это да!? Взял да самому князю отказал? Да быть того не может? Как же надоели эти тайны да недомолвки!

— Того он мне не сказывал, да и может ли такое быть? — с вызовом произнесла Настасья.

— Нешто еще не насплетничали? — кинул Домогост куда-то в стену.

— Я ничего не знаю, кроме того, что Всеволод хотел зятем тебе быть, — с горечью в голосе сказала княгиня, ревность снова хватала за горло. — Ты мне откровенно, так и я от тебя таиться не стану — не думай, что я из благодарности за спасение добровольно в монастырь уйду да место дочери твоей уступлю. Не будет этого! — выкрикнула она, сжимая кулаки. — Я от мужа не откажусь, только жечь меня.

Домогост внимательно рассматривал княгиню, словно и не видел до этого вовсе.

— На пиру выпили мы все крепко, — начал спокойно он рассказывать, — и стали к Микуле бойкие бояре приставать, мол, вдовец, чего снова не женишься. А он поднабрался изрядно, язык развязало, да и ляпнул: «Никто приданого доброго не дает. Коли приданого хорошего отсыпят, так я и хромоногую Аринку себе возьму». Это он про дочь мою, Ирину, так-то. Пощечину мне, отцу безутешному, отвесил. Разъярился я, а против Микулы уж в рукопашную стар. Но война про меж нас была бы, кровь рекой потекла бы, жаждал я того. Нешто моя дочь, ангел чистый, страдалица безгрешная, в чем виновата, чтобы над ней так-то при всех… — Домогост замолчал, ему было трудно говорить. — Только князь Всеволод первым вскочил и Микулу приложил кулаком, крепко так, через всю гридницу полетел. Рука у нашего князя тяжелая. А наутро князь сам ко мне пожаловал со сватами, сказал, Ирину в жены без приданого возьмет. Град он от войны спасал. Жениться готов был, лишь бы мы в глотки друг другу не вцепились. Отказал я ему, не для жизни при муже кровиночка моя родилась. Микула проспался, прощение просил и у меня, и у князя, да видно злобу все ж затаил.

— Он и до этого против князя был, — призналась Настасья, — они с Ермилой княгиню Ефросинью отравили. Я в церкви подслушала, — пояснила она на вопросительный взгляд Домогоста, — за гробницей стояла, а там двое говорили, я тогда не поняла по голосам кто, а теперь думаю, это они были.

И опять Настасья напряженно пыталась понять — изумился Домогост или ему уж то известно.

— Все сходится, — проворчал он. — Пойду я.

Вечерняя трапеза шла своим чередом. Стол теперь накрывали более скудно, кто знает, сколько в затворе просидеть придется. Прасковья капризничала, не понимая, отчего ее не пускают за ворота кататься на ледянке или хотя бы к подружкам. Фекла за спиной терпеливо в сотый раз объясняла, что то опасно стало, вороги княжьи всюду бродят, и надобно сидеть в тереме. Прасковья морщила носик, в упрямстве напоминая батюшку, и рассуждала вслух так, чтобы ключница и мачеха слышали, что ежели взять на горку пару гридней, так и никакие вороги не страшны. Размаха надвигающейся беды девочка не понимала.

Настасья же отрешенно помогала Ивану зачерпывать из мисочки кашу, бесконечно прокручивая вести, принесенные посадником. «Долго нам не продержаться, если только посадник не сможет перетянуть толпу на свою сторону или не поправиться игумен. А сколько без дружины сможет простоять Черноречь? А братец Андрей отчаянный, весь в батюшку, под стрелы может полезть, успеет ли старик Вышата его вовремя прикрыть? — тревога не давала сосредоточиться. — Надо предупредить отца и мужа. Где они? Правду ли сказал Ермила, что они ушли за Карпаты, или это вранье? А может он нагло так себя ведет, потому как знает, что их в живых уж нет? — ложка выскользнула из рук на пол, челядинки подлетели поднимать. — Нет, верю, сон вещим был и в нем отец жив был. А вдруг их оковали и они в темнице там томятся? Нужно нового гонца послать, такого, чтобы прорваться смог, обязательно дошел бы… а еще тот, кому доверять можно. А кому я здесь доверяю?»

Настасья обвела глазами горницу и уперлась в мирно сидящего в углу Кряжа, свою тень с недавнего времени. «И ему я тоже не доверяю, но меньше, чем другим».

Прасковья убежала рукодельничать, сонного Ивана унесла спать Маланья. Подойдя к очагу, княгиня протянула руки, словно собираясь согреться, потом, отослав по какой-то пустячной надобности холопок, резко развернулась к Кряжу.

— Послушай, ты ведь слышал сегодня весь разговор мой с посадником?

Тот утвердительно кивнул головой. Настасья опустила палец в сажу и начертила на стене «Аз».

— Ты грамоте обучен?

Она отерла испачканный палец о тыльную сторону ладони.

Великан неожиданно мягко улыбнулся и концом головешки вывел на полу: «Обучен».

— Кряж, миленький, поезжай в степь, разыщи Всеволода и отца моего, скажи им… напиши им, что здесь творится. Не перебивай, — протянула она руку, пресекая возможное возражение и забывая, что перед ней немой, — Вышата, должно, тоже людей к отцу отправил, но кто лучше тебя добраться сможет, объяснить, что у нас здесь творится, чтобы князь мой готов ко всему был? Предупредить его надобно.

Кряж отрицательно замотал головой.

— Да я знаю, что Всеволод тебе велел от меня ни на шаг не отходить, но что же делать? И мне надобно знать, что с ним… Мне надо знать.

Кряж опять заводил палкой по полу: «Нет», — появились черные буквы. Великан упрямо выполняет приказы только хозяина, княгиню он не бросит и в степь не поедет. Что же делать?!

Приступа ждали, а все ж он случился как-то внезапно, к вечеру, когда и без того низкое зимнее солнце крепко завалилось к закату. Поначалу за теремной оградой зашумели сильней обычного. Оскорбительные речи неслись не только в адрес княгини, но и самого князя Всеволода. Собравшиеся горлопаны ждали какого-то нового князя, «лучшего», заступника и миролюбца, а старый, дескать, и за женой-то своей не мог углядеть, куда ему, вечно хмельному, княжение. Все это сопровождалось дружным хохотом, криками одобрения, и со стороны казалось безобидным — ну, брешут там собаки, так и пусть, что с того? Но вот кто-то зычно свистнул, подавая условленный знак, и ворота зашатались, от навалившихся на них с десяток плеч. Княжьи воротники уперлись с другой стороны, криками созывая подмогу.

Домогост еще поутру, чувствуя неладное, перевез на княжий двор семейство, забрав с собой и кое-что из добра. Посадник понимал, что защитить сразу два двора он не в силах, и махнул рукой на свое хозяйство, которое теперь непременно разграбят жадные до чужого богатства посадские выпивохи.

Настасья, отчего-то испытывая стыд и неловкость, пригласила в свои покои иссушенную осунувшуюся жену Домогоста и бледную, схожую обликом с матерью, припадающую на одну ногу Ирину. Женщины испуганно жались друг к дружке и общаться с княгиней не хотели. Настасья не стала приставать и оставила их одних, перебравшись с детьми и холопками в пустующие горницы мужа.

А на теремном частоколе уж было жарко. Вои посадника и княжьи гридни, отбивали одну волну за другой. Бряцало оружие, стонали раненые, кипел бой. И это уже не пьяная драка, это была настоящая война, развязанная внутри града. И уж становилось ясно, что Настасья в этой сваре лишь предлог, кто-то сильно ненавидящий Всеволода или жаждущий власти, давно расшатывал владения Дмитрова-Польного; оставалось только поднести горящий светец, чтобы заполыхало… И нужный светец нашелся — ведьма-прелюбодейка, которую нужно непременно сжечь. Эта маниакальная настойчивость, с которой штурмующие лезли на частокол, оставляла мало шансов защитникам. Один за другим воины падали на истоптанный кровавый снег.