Предположение о существовании влечения к смерти или к деструкции вызвало противодействие даже в психоаналитических кругах. Я знаю, что не раз проявлялась склонность все, что в любви обнаруживали как опасное и злонамеренное, с удовольствием приписывать исконной биполярности ее собственной сущности. Развиваемые здесь взгляды я защищал поначалу только в порядке эксперимента, однако со временем они настолько завладели мной, что я не мог больше думать как-то иначе. По моему мнению, теоретически они несравненно полезнее, чем всевозможные иные взгляды; они предлагают упрощенную картину без пренебрежения фактами и без насилия над ними, к чему в научной работе мы и стремимся. Я признаю, что в садизме и мазохизме перед нами всегда предстает прочно сплавленное с эротикой проявление ориентированного вовнутрь или вовне эротического влечения, однако уже не понимаю, как мы умудрились упустить из виду или просмотреть вездесущую неэротическую агрессию и деструктивность и не предоставили ей надлежащего места в объяснении жизни. (Ведь мания разрушать, направленная вовне, если она не окрашена эротически, чаще всего не поддается восприятию.) Я помню свое собственное сопротивление, когда идея деструктивного влечения впервые появилась в психоаналитической литературе и как долго это продолжалось, пока я не стал к ней восприимчив. То, что и другие люди демонстрировали и все еще демонстрируют такое же неприятие, удивляет меня меньше. Вроде детишек, которые неохотно слушают, когда упоминают о врожденной склонности человека ко «злу», к агрессии, к деструкции, а значит, и к жестокости вообще. Ведь бог создал их подобными собственному совершенству, и никто не хочет, чтобы ему напоминали, как трудно соединить – невзирая на заверения Christian Science – неоспоримое существование зла с его всемогуществом или с его благостью. Дьявол оказался бы наилучшим оправдательным документом бога, при этом он взял бы на себя ту же сберегающую психическую энергию роль, что и евреи в мире арийских идеалов. Но даже в этом случае богу можно предъявить счет за существование дьявола, как и за существование зла, им олицетворяемого. Ввиду подобных затруднений желательно, чтобы каждый человек при удобном случае низко поклонился глубоко нравственной природе человека. Это способствует всеобщему расположению к человеку и некоторому снисхождению к нему[25].

Термин «либидо» опять-таки можно применять для обозначения проявлений творческой силы Эроса и для отличения их от энергии влечения к смерти[26]. Следует, однако, признать, что при этом нам становится гораздо сложнее выявлять последнее, разве только как осадок от Эроса там, где он с ним сплавился. В садизме же, в котором он по-своему искривляет эротическую цель, полностью удовлетворяя при всем том сексуальное стремление, нам удается наиболее внятно рассмотреть его суть и отношение к Эросу. Но и там, где он появляется без сексуальной цели, а тем более – в виде слепой всесокрушающей ярости, нельзя не заметить, что его удовлетворение скреплено с чрезвычайно мощным нарциссическим наслаждением, так как позволяет Я осуществить свою давнюю мечту о всемогуществе. Умеренное и укрощенное, как бы застопоренное, направленное на объект деструктивное влечение призвано обеспечить Я удовлетворение его насущных потребностей и власть над природой. В связи с тем, что признание этого влечения основано по существу на теоретических аргументах, следует добавить, что оно не вполне защищено и от теоретических возражений. Но так это выглядит лишь сегодня при современном состоянии наших взглядов; будущие исследования и размышления, определенно, внесут окончательную ясность.

Соответственно, в дальнейшем изложении я буду придерживаться той точки зрения, что склонность к агрессии является первичным самостоятельным задатком человеческого влечения, а поэтому еще раз повторю: культура обрела в нем свое наиболее мощное препятствие. В ходе этого исследования меня увлекло представление о культуре как об особом процессе, протекающем сквозь историю человечества, и мы всё еще пребываем под обаянием этой идеи. Добавим только: это – процесс, обслуживающий Эрос, стремящийся объединить сначала обособленных индивидов, позднее – семьи, потом племена, народы, нации в одно большое сообщество – в человечество. Мы не знаем, почему так должно происходить, но в любом случае – это дело Эроса. Эти образовавшиеся человеческие массы должны быть связаны воедино либидозно; одни лишь необходимость и преимущество совместного труда не удержат их вместе. Впрочем, этой программе культуры противостоит природное агрессивное влечение людей, враждебность одного по отношению ко всем и всех к одному. Это влечение является отпрыском и представителем влечения к смерти, обнаруженного нами рядом с Эросом, вместе с которым оно и делит власть над миром. А в таком случае, как мне представляется, смысл культурного развития проясняется. Оно должно продемонстрировать нам борьбу между Эросом и Смертью, влечением к Жизни и деструктивным влечением, как она протекает внутри рода человеческого. Эта борьба составляет существенное содержание жизни вообще, а поэтому развитие культуры можно, коротко говоря, назвать борьбой рода человеческого за выживание[27]. И эту схватку гигантов наши «нянюшки» хотят представить совсем мирной колыбельной песенкой «Баюшки-баю на небесах»!

VII

Почему же у наших родичей-животных не видно такой борьбы в их культуре? Увы и ах, мы этого просто не знаем. Весьма вероятно, что некоторые из них – пчелы, муравьи, термиты – боролись сотни тысяч лет, пока не нашли те формы организации звериных сообществ, то распределение функций, те ограничения особей, которыми мы до сего дня у них восхищаемся. Для нашего нынешнего состояния характерно то, что утверждают наши чувства: ни в одном из этих государств насекомых и ни в одной из отводимой там отдельным особям роли мы бы не сочли себя счастливыми. У других видов животных дело, видимо, дошло до временного равновесия между воздействием внешнего мира и влиянием борющихся внутри видов инстинктов, приводя тем самым развитие к застою. У первобытного же человека новый рывок либидо мог спровоцировать очередное восстание деструктивного влечения. Тут возникает еще много вопросов, на которые пока нет ответов.

Больше нас касается другой вопрос: какие средства использует культура для сдерживания противостоящей ей агрессии, для ее обезвреживания или (при возможности) ее нейтрализации? С некоторыми из подобных методов мы уже познакомились, но, похоже, не самыми важными. Изучать их мы можем по истории индивида. Что он проделывает, чтобы обезвредить свое агрессивное желание? Нечто весьма примечательное, о чем мы бы и не догадались и что вместе с тем доступно для понимания. Агрессия интроецируется, «овнутряется», то есть, собственно говоря, возвращается туда, откуда вышла, и, стало быть, обращается против собственного Я. В таком случае она усваивается частью Я, которая в качестве Сверх-Я противостоит остальному Я и теперь в виде «совести» осуществляет в отношении