— Друг! — промолвил Бутон, помешав кочергою угли, чтобы лучше разглядеть незнакомца. — Сперва скажите, кто такой вы сами, что ни с того ни с сего задаете подобные вопросы.

— Я, — отвечал тот, — доброволец, который стремится помочь славному правительству в борьбе с мятежниками, и, надеюсь, вскоре смогу назвать себя вашим братом по оружию, поскольку намерен вступить под знамена герцога.

Когда незнакомец закончил объяснение, подброшенная в очаг охапка хвороста ярко вспыхнула, и скрытые сумраком черты внезапно озарились. Ростом неизвестный был никак не менее шести футов; фигура его, изящная от природы, казалась еще изысканнее благодаря живописному, хотя и несколько своеобразному наряду, состоявшему из зеленой рубахи и куртки длиною чуть ниже колен, высоких шнурованных сапог, просторного темного плаща или накидки, переброшенной через плечо пышными складками и стянутой на талии широким поясом, а в довершение всего — зеленой шляпы с плюмажем из черных перьев. За спиною висели лук с колчаном, за поясом сверкали драгоценными камнями рукоятки двух кинжалов, а в руке он держал копье с блестящим наконечником, на которое и опирался в эту минуту. Военное платье и величественная осанка незнакомца очень шли к его мужественному, хотя и юному лицу. Точеные черты и выразительные глаза под копною коротко остриженных темно-русых кудрей светились выражением гордости и вместе с тем открытости, внушавшими невольное восхищение и даже какую-то почтительную робость.

— Право слово, дружище, — сказал я, пораженный блестящей внешностью молодого солдата, — будь я герцогом, с радостью принял бы в свое войско такого новобранца! Позволено ли мне будет осведомиться, откуда вы родом? Одежда ваша и выговор кажутся мне не совсем обычными для наших краев.

Незнакомец отвечал с улыбкой:

— Вспомните, по части расспросов вы у меня в долгу: мой первый вопрос так и остался без ответа.

— А, верно, — ответил Бутон. — Вы, кажется, спрашивали, кто таков полковник Перси?

— Спрашивал и был бы весьма признателен за любые сведения на его счет.

— Он — племянник и ближайший наследник старого богача, герцога Бофора.

— Вот как! Давно ли он оказывает внимание леди Эмили Чарлсуорт?

— Около года.

— Когда состоится свадьба?

— Насколько я знаю, скоро.

— Он хорош собой?

— Да, почти так же, как вы, и вдобавок у него манеры истинного военного и джентльмена. Правда, несмотря на все это, он отъявленный мерзавец, наглый игрок, пьяница и бессовестный негодяй.

— Почему вы так яро выступаете против него?

— Потому что хорошо его знаю. Я служу под его началом и каждый день имею возможность наблюдать его пороки.

— А леди Эмили знает его истинное лицо?

— Быть может, не вполне, да если бы и знала, едва ли стала бы любить его меньше. Дамы ищут в будущих мужьях более внешних качеств, нежели внутренних.

— Они часто появляются вместе в обществе?

— Пожалуй, нет. Леди Эмили ведет довольно замкнутый образ жизни. Говорят, она не любит оказываться на виду.

— Как бы вы описали ее характер? Добра она или зла, искренняя или скрытная?

— Право, не могу сказать, однако здесь присутствует джентльмен, который способен удовлетворить ваше любопытство на сей счет. Он был ее учителем — кому и знать, как не ему. Гиффорд, сделай милость, скажи нам свое мнение.

Гиффорд в ответ на зов явился из темного угла. При виде него незнакомец, вздрогнув, попытался прикрыть лицо краем обширного плаща, словно из опасения быть узнанным. Однако достойный антиквар, и вообще близорукий, а в ту минуту еще и отуманенный парами эля, который отмерял себе щедрой рукой, озираясь по сторонам взглядом бессмысленным и недоумевающим, ответил только:

— Что тебе, Бутон?

— Я всего лишь спрашивал, не мог ли бы ты сообщить этому джентльмену, какой характер у леди Чарлсуорт?

— Какой характер?! Да откуда мне знать? Примерно такой же, как и у других девиц ее возраста, то есть — прескверный!

Незнакомец с улыбкой многозначительно пожал плечами, словно говоря: «с этой стороны многого ждать не приходится», — и, отвесив учтивый поклон в сторону вышеупомянутого угла, направился в дальний конец зала.

После его ухода друзья некоторое время сидели молча. Вскоре внимание Бутона привлекли звуки голоса, то ли читающего вслух, то ли декламирующего что-то наизусть. Голос исходил от группы сидящих неподалеку французов. Бутон подошел ближе. Говоривший был вертлявый человечек, облаченный в коричневый сюртук и такого же цвета жилет, из-под которых выглядывали кремовый воротничок и манжеты. Оживленно жестикулируя и гримасничая, он произносил следующие слова:

— Итак, говорю я, император собрался лечь в постель. «Шевелюр, — говорит он своему камердинеру, — закройте окно и задерните занавеси, прежде чем покинете эту комнату». Слуга исполнил, что было сказано, и, забрав с собою свечу, удалился. Через несколько минут императору показалось, что подушка несколько жестка. Он встал, чтобы ее взбить, и вдруг у изголовья послышался шорох. Его величество прислушался — все тихо. Он снова лег и только устроился на покой, как его потревожила жажда. Приподнявшись на локте, он взял со столика у кровати стакан лимонаду. Напившись, вернул стакан на место, и в тот же миг из чуланчика в углу донесся приглушенный стон. «Кто там? — вскричал император, хватаясь за пистолеты. — Отвечай, не то я вышибу тебе мозги!» Угроза не возымела никакого действия, если не считать короткого и резкого смеха, вслед за чем настала мертвая тишина. Император поспешно поднялся с кровати и, набросив robe de chamber[46], отважно подступил к чулану. Едва он приоткрыл дверцу, внутри что-то прошелестело. Его величество бросился вперед со шпагой в руке — ни души, ни даже духа, а шорох, судя по всему, вызван был падением упавшего плаща, что висел на крючке у двери. Слегка пристыженный, вернулся император на ложе. Не успел он вновь смежить веки, свет трех восковых свечей в серебряном подсвечнике на каминной полке внезапно померк. Его величество поднял глаза — огоньки свечей заслонила черная тень. Обливаясь потом от ужаса, император потянулся к звонку, но некая невидимая сила вырвала шнурок из его руки, и в то же мгновение зловещая тень исчезла. «Пфе! — воскликнул император. — Это всего лишь обман зрения». «Так ли? — глухо прошептал таинственный голос над самым его ухом. — Неужто и впрямь обман зрения, о император Франции? Нет! Все, что ты видел и слышал, — печальная действительность и предостережение. Встань, о возносящий орлиное знамя! Пробудись, держащий лилейный скипетр! Следуй за мной, Наполеон Бонапарт, и ты увидишь больше!» Голос умолк, и пред изумленными очами императора возник некто высокий и тощий, в синем сюртуке с золотым позументом. Туго обмотанный вокруг шеи черный галстук удерживался двумя палочками, крепившимися за уши. Лицо посинело, меж зубов виднелся распухший язык, налитые кровью глаза вылезли из орбит. «Mon Dieu![47]— вскричал император. — Что я вижу? Дух, откель явился ты?» Привидение, не отвечая, заскользило вперед и пальцем поманило Наполеона за собою. Он последовал за призраком, совершенно покорившись неведомой власти, не в силах ни мыслить, ни действовать самостоятельно. Стена комнаты раскрылась при их приближении и вновь затворилась у них за спиной с грохотом, подобным раскату грома. Непроглядную тьму рассеивало лишь бледное голубоватое сияние, окутывающее призрака и озаряющее сырые стены длинного сводчатого коридора. В безмолвии быстро шли они вперед. Вскоре порыв холодного ветра, свидетельствующий о том, что они приближаются к выходу, заставил Наполеона плотнее запахнуть халат. Недолгое время спустя коридор закончился. Император оказался на одной из главных улиц Парижа. «Достойный дух! — сказал он, дрожа от холода. — Позволь мне воротиться и надеть что-нибудь потеплее. Я немедленно вновь к тебе присоединюсь!» — «Вперед!» — ответил призрак сурово. Император не мог не подчиниться вопреки зарождающемуся гневу. Они долго шли по пустынным улицам и наконец очутились перед высоким домом на набережной Сены. Здесь дух остановился. Ворота распахнулись, и они вошли в просторный вестибюль, отделанный мрамором. Часть помещения скрывал протянутый поперек него занавес, хотя сквозь складки прозрачной ткани пробивался ослепительный свет. Перед занавесом выстроились в ряд богато одетые дамы. Головы их были украшены венками из великолепных цветов, но лица закрывали ужасные маски, изображающие череп. «Что за лицедейство? — воскликнул император, усиливаясь стряхнуть мысленные оковы. — Где я и зачем меня сюда привели?» — «Молчи! — отозвался дух-провожатый, еще дальше высунув почерневший окровавленный язык. — Ни слова, если не хочешь погибнуть ужасною смертью!» Природное мужество императора превозмогло минутный страх, и он готов уж был ответить, когда загремела безумная потусторонняя музыка, занавес заходил волнами, вздымаясь, будто терзаемый неистовым противоборством воюющих ветров. Тот же час по зачарованному залу разлился невыносимый смрад тления вперемешку с ароматами восточных благовоний. Вдали послышался ропот множества голосов. Его величество грубо схватили за руку. Император обернулся, и взор его упал на хорошо знакомый облик Марии Луизы. «Как, и вы тоже здесь, в этом Богом проклятом месте? — промолвил он. — Что привело вас сюда?» — «С позволения вашего величества, я хотела бы спросить о том же», — отвечала императрица с улыбкой. Наполеон умолк в изумлении. Больше ничто не заслоняло свет — занавес исчез, точно по волшебству. С потолка свисала великолепная люстра, вокруг толпились пышно разодетые дамы, уже без масок с изображением мертвой головы, и с их толпою мешалось соответствующее количество галантных кавалеров. Музыка все еще звучала, однако теперь стало видно, что источник ее — расположенный неподалеку оркестр из обычных смертных музыкантов. В воздухе по-прежнему разливался аромат благовоний, но уже без примеси тлена. «Bon Dieu![48]— воскликнул император. — Как все это случилось и где Пиш, во имя неба?» — «Пиш? — отвечала императрица. — О чем вы говорите, ваше величество? Не лучше ли вам удалиться и немного отдохнуть?» — «Удалиться? Но где я?» — «У меня в гостиной, среди нескольких избранных придворных, приглашенных мною на бал. Вы несколько минут как вошли, в ночном платье, с широко раскрытыми глазами и застывшим взором. Судя по вашему удивлению, я заключаю, что вы ходили во сне». После этих слов император впал в состояние каталепсии, в котором и оставался весь остаток ночи и большую часть следующего дня.