Наконец скутер остановился. Боль, терзавшая его внутренности, растеклась по всему телу. Она помогла ему лечь на бок у канала. До последней минуты женщины будут помогать мне. Юлия сидела рядом. Она следила за веселым танцем стрекозы над встрепанной ветром водой.

— Мне говорили, ты поешь, — сказал он.

— Забудь. Пройденный этап. Тебе больно?

Фабрика с белыми, плотными облаками пара над трубами откликнулась издалека резким воплем сирены.

— Сейчас полегче.

— Я, пока ехали, три раза кончила.

— Рад за тебя.

— В какой-то момент я боялась, что свалюсь со скутера.

— Спасибо, что не свалилась.

— Мне почудилось, что я падаю, что я вытянула руки, а ты мягко упал на меня сверху.

Стрекоза висела в воздухе — блестящие глаза, тяжелая головка, трепещущие прозрачные крылышки сверкают на солнце.

— В скольких странах ты побывал?

Рене попробовал посчитать, но сбился.

— Во многих.

— Ты, должно быть, видел много всякой жути.

— Само собой.

— И странных обычаев.

Он задрал влажную рубашку и показал ей свою ободранную спину.

Ничего необычного не было в том, что нам пришлось бежать по мягкой желтой грязи, рассыпаясь цепью, скользя и толкаясь, что нас преследовали юные засранцы, палившие из автоматов но, к счастью, одуревшие от ката, а потому не дающие себе труда прицелиться. Обутые в кроссовки, они тоже оскальзывались, и хохотали, и кричали, а иногда пели I can't get по satisfaction. Потом откуда-то вынырнул еще один, лет десяти, мчавшийся к нам, безумно приплясывая и размахивая мачете с такой скоростью, что я застыл на месте. Я не мог даже вскрикнуть. Мачете просвистело мимо лица Шарля. Вечером, в кафе «Матади», Шарль сказал, что ему отрубило полсигареты.

Мы уложили несколько десятков. Кэп точно знает сколько. И несколько девчонок. Оставили их там. Для острастки. Назавтра их головы и половые органы продавались в местной лавчонке. Того, кто закопает возле дома череп, ожидает успех в торговле. Глаза помогают от близорукости. Отрезанные груди гарантируют плодовитость.

— В другое время, в другой стране у нас с тобой могло бы быть будущее, — сказал Рене.

— Кто знает? — откликнулась Юлия.

— Бог быстропердящий.

Юлия прыснула.

— Так люди племени убанги называют пулемет.

— Ты все это прямо сейчас сочинил.

— Нет. Можешь спросить моих собратьев.

— Вот с кем я не хотела бы встретиться.

— Нет так нет. И потом, их довольно трудно разыскать. В Конго нас было двенадцать. Шестеро уцелело. Четверо из них — в тюряге. Не всегда успеваешь вовремя остановиться.

Она легла с ним рядом, стала слизывать следы соли с его лица.

— Не трогай мою спину, — сказал он, отодвигая ее в сторону и прижимая ее плечи к траве.

— Осторожнее.

Ощущения показались ей похожими на те, что она вычитала в «Сестре Сулиме Седьмой»[84]: «Ее груди, разбуженные треском и тряской итальянской стальной лошадки, согрелись, напряглись и отяжелели, и она прижалась к нему, а он, скользнув губами по ее щеке, промурлыкал, словно огромный кот, что рад ее видеть, и волоски на ее шее поднялись дыбом. С восторгом она ощущала, как слабеет и слабеет ее тело, а когда и он достиг своей вершины, то, словно младенец, присосался к кончику ее носа».

— Ты что, девственница? — спросил он.

— Тебе это кажется странным?

— Да.

— Для моего возраста?

— Да. Серьезно, что, никто никогда тебе не впендюривал? Ни разу?

— Нет.

— Потому что ты католичка?

— Нет. Просто я себя берегла.

— Для принца на белом коне?

— Для тебя.

Глава четвертая «Сестры Сулимы Седьмой» заканчивалась так: «Неужели сама любовь может стать смертельной, если отдавать всю себя этой животной игре?»

— Слушай, — сказала Юлия, — ничего не говори Ноэлю. Обещаешь?

— Обещаю, — сказал он, слизывая кровь, стекающую по ее ноге.

Десятилетний негритенок приплясывал на месте. Подняв мачете над головой. Шарль вскрикнул и отскочил в сторону. А я шарахнул изо всех сил прикладом по черной, блестящей детской головке. Он упал. Я поднял мачете. Всегда используй оружие врага. Я разрубил ему голову, бело-розовые мозги вылетели из черепа на его трепещущую грудь.

Что-то не в порядке с семейством Катрайссе, об этом уже давно говорят. Некоторые из нас нисколько их не жалеют, другим все равно. Жерар наливает нам еще пива и дает по шоколадке с орехами — угостить жен. Есть и такие, кто считает, что страдания семьи Катрайссе нельзя сравнивать с мировыми трагедиями, но так можно продолжать сравнивать до бесконечности, а справедливости, я в который раз говорю, даже в природе не бывает, и снова говорю: нечего нести чушь, всегда можно найти место, где еще хуже, и, наверное, везде есть на это свои причины, поглядите только, как они на Дальнем Востоке режут друг друга на мелкие кусочки, кстати, о кусочках, Жерар, ты не нарежешь мне порцию копченой колбаски?

Или поглядите на Тайтгата, который пошел вдруг лиловыми пятнами с золотистой каймой и сперва решил, что подхватил хворь от вонючей бабы, которой сдуру сунул в рот главный предмет своей гордости, но не нашел времени показаться доктору Вермёлену, потому как у него дома двое суток сидели налоговые инспектора, наконец, они убрались, посоветовав нанять специалиста по заполнению налоговых деклараций и порекомендовав одного, который раньше с ними работал, но Спаситель не дал Тайтгату времени даже позвонить этому специалисту, он сблевал чем-то синим, и — абзац. Профессора из Научно-медицинского центра только репу почесали. В точности как пятнадцать тысяч лет назад, когда пытались доискаться причин коклюша и почему он передается от свиней людям.

— А что, тогда уже были профессора?

— Фигурально выражаясь! Всегда-то тебе надо дойти до самой сути.

— А тебе всегда надо выразиться фигурально.

Но оказывается, чудеса не перевелись на земле, потому как в этот самый миг дверь отворяется и, не говоря худого слова, входит Ноэль Катрайссе!

Пьяный в хлам. Может быть, впервые в жизни.

Мы против Ноэля ничего не имеем, позвольте мне подчеркнуть это особо, но его визит в «Глухарь» по меньшей мере странен. И, благодаря этой странности, мы, все до единого, готовы простить ему факт принадлежности к семейке Катрайссе. Мы говорим: