Он скучал, тосковал, как всегда, когда задерживался возле какой-нибудь женщины. А Софью Есенин не любил, постоянно хотел развестись. Опять страшно пил – но в этом жену нельзя упрекнуть, ведь он и до нее напивался до беспамятства.

Третьего декабря 1925 года он, сбежав из клиники, где лечился, зашел в квартиру Толстой, собрал свой чемодан и, не прощаясь, ушел из дому.

А неделю спустя, 28 декабря, в Петербурге, в гостинице «Англетер» покончил с собой…

Это известие застало Дункан в Париже. «Она не произнесла ни одного слова», – вспоминал ее брат Раймонд. А Шнейдер, который и телеграфировал ей о страшном событии, писал: «Она тяжело переживала смерть Есенина. Прислала большую телеграмму, в которой, помню, были такие слова: “Я так много плакала, что у меня нет больше слез…”»

Еще тяжелее переживала смерть Есенина Галина Бениславская, у нее даже не было сил, чтобы прийти на его похороны. Ее хватило лишь на год жизни без Сергея – 3 декабря 1926 года она застрелилась на могиле Есенина, на Ваганьковском кладбище. «…Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина, – написала она в предсмертной записке, – но и ему, и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое…» Она похоронена на Ваганьковском, рядом с Есениным.

Айседора Дункан прожила после смерти поэта всего два года. К этому времени она уже давно жила в Ницце. Свои страдания Дункан пыталась избыть в танце. «Айседора танцует все, что другие говорят, поют, пишут, играют и рисуют, – писал о ней поэт Максимилиан Волошин, – она танцует „Седьмую симфонию“ Бетховена и „Лунную сонату“, она танцует „Primavera“ Боттичелли и стихи Горация». Но это уже была не прежняя Айседора Дункан.

Ее не воскресил даже короткий роман с молодым русским пианистом Виктором Серовым. Возможно, помимо молодости (ему было двадцать пять лет) и приятной внешности Айседору привлекло в нем то, что он был русским, а значит, с ним было можно говорить о России, о русской поэзии…

Но молодой русский быстро охладел к стареющей танцовщице и предпочел ей другую. Когда Серов, после неприятного объяснения, уходил, Айседора крикнула ему вслед, что покончит самоубийством. Но он не поверил. Молодому человеку было даже лестно – такие страсти из-за него, и кто страдает? Сама Айседора Дункан!

А она пошла к морю. Вошла в воду и стала заходить все глубже и глубже… Айседора тонула, когда ее заметил некий английский офицер, он и вытащил ее из воды. Бедная женщина еле прошептала: «Не правда ли, какая прекрасная сцена для фильма…»

А через несколько дней, 14 сентября 1927 года, Айседора села за руль своего автомобиля. Было прохладно, и она повязала шею длинным алым шарфом. Автомобиль тронулся, и вдруг резко остановился. Конец шарфа затянуло в ось колеса… Голова Айседоры ударилась о край дверцы – алый шарф задушил божественную танцовщицу.

Бывшие рядом люди бросились на помощь, но было поздно. Она только успела выдохнуть: «Прощайте, друзья! Я иду к славе!»

Айседору Дункан похоронили на кладбище Пер-Лашез. На одном из венков было написано: «От сердца России, которая оплакивает Айседору»…

«Мое искусство, – писала она в книге „Моя Исповедь“, – попытка выразить в жесте и движении правду о моем Существе. На глазах у публики, толпившейся на моих спектаклях, я не смущалась. Я открывала ей самые сокровенные движения души. С самого начала жизни я танцевала. Ребенком я выражала в танце порывистую радость роста; подростком – радость, переходящую в страх при первом ощущении подводных течений, страх безжалостной жестокости и уничтожающего поступательного хода жизни.

В возрасте шестнадцати лет мне случалось танцевать перед публикой без музыки. В конце танца кто-то из зрителей крикнул: „Это – Девушка и Смерть!“ И с тех пор танец стал называться „Девушка и Смерть“. Но я не это хотела изобразить. Я только пыталась выразить пробуждающееся сознание того, что под каждым радостным явлением лежит трагическая подкладка. Танец этот, как я его понимала, должен был называться „Девушка и Жизнь“. Позже я начала изображать свою борьбу с Жизнью, которую публика называла Смертью, и мои попытки вырвать у нее призрачные радости…»

Однако нужно признать, что Айседора испытала в своей жизни отнюдь не «призрачные» радости. У нее была мировая слава, ее любили замечательные, знаменитые мужчины, а русский поэт Сергей Есенин, «королевич с соломенными волосами», писал прекрасные стихи о своей любви к «божественной босоножке»…

Про них говорили, что у Коонен был только Таиров, у Таирова была только Коонен, и у них был единственный ребенок – Камерный театр…

Александр Таиров создал этот театр прежде всего как театр Коонен. Репертуар строился в расчете на ее актерские данные. А данные у Алисы Коонен были редчайшие. Она была великой трагической актрисой, и пожалуй, единственной трагической актрисой в русском театре. Трагедию, кроме нее, никто не играл.

О ней точно сказал замечательный актер Василий Иванович Качалов: «В ней сто детей и сто чертей». Своенравная и своевольная, Алиса Коонен жила только Театром.

«Когда бьется сердце от первой встречи со зрителем, не знаешь, какой он сегодня, надо ли будет его завоевывать или сразу он кинется к тебе, и тогда понесешься как на крыльях, и весь вечер – точно пасхальный праздник в детстве! Кружишься в вихре невиданных чувств, страстей человеческих, страданий и радостей, во всех вихрях и метелях, какие бывают в жизни людей», – писала она в своих воспоминаниях.

Родилась Алиса 5 октября 1889 года в Москве. О своем рождении она писала: «Семья наша жила бедно. В день, когда я появилась на свет, не было денег, чтобы купить ваты, которую требовала акушерка. И мама сняла с себя крестильный крест, который отец пошел закладывать в ломбард».

Самые яркие впечатления детства Алисы связаны с различными театральными действами – новогодней елкой у богатой соседской девочки, рождественским балетным утренником («Я долго не могла прийти в себя, и дома бесконечно кружилась, придумывая какие-то невероятные пируэты, а потом кланялась, кланялась воображаемой публике…») и, конечно же, первым посещением драматического театра («Я много дней оставалась под впечатлением увиденного…произносила загробным голосом импровизированные монологи и „гипнотизировала домашних“»).

На лето семейство уезжало в имение к более состоятельной сестре мамы, в Тверскую губернию. Тетка была в прошлом провинциальной актрисой и любила устраивать у себя любительские спектакли, в которых участвовали и взрослые, и дети. «Взрослые чаще всего разыгрывали веселые комедии и водевили, а дети – живые картины и детские пьесы, – вспоминала Коонен. – Здесь, в театре на берегу, правда, не озера, а чудесной реки с лилиями и кувшинками, начала я, подобно Нине Заречной, свою актерскую жизнь.