— Не думаю, что их это встревожит, — возразил Руперт. — Никто не воспримет этого всерьез.

— А вы восприняли? — спросил я.

Он же, в конце концов, не выбросил листовку. Вопрос, прозвучавший резче, чем я намеревался, смутил его. Он бросил нерешительный взгляд на Хелену. Уж не разошлись ли они во мнениях по поводу этой листовки? Возможно, это их первая ссора. Но я был настроен оптимистично. Если бы они повздорили, то наверняка бы уничтожили ее при первой же попытке к примирению.

— Я действительно сомневался, следует ли нам заявить об этом местному совету, когда мы заезжали туда зарегистрировать котят, — ответил Руперт. — Но мы решили, что не надо. Не вижу, что он мог бы сделать, — я имею в виду местный совет.

— Разве что сообщить в ГПБ и добиться вашего ареста за хранение подрывных материалов.

— Мы и правда не знали, как поступить. Мы не хотим, чтобы власти решили, что мы все это поддерживаем.

— Кто-нибудь из соседей получил такую же листовку?

— Они не говорили, а нам не хотелось спрашивать.

— Так или иначе, а совет тут ничего не может поделать, — добавила Хелена. — Никто не хочет, чтобы штрафную колонию на острове Мэн закрыли.

Руперт все еще держал листовку, словно не зная, что с ней делать. Наконец он сказал:

— А с другой стороны, действительно ходят разные слухи о том, что творится в лагерях для «временных жителей», и я полагаю, раз уж они здесь, нам следует поступать с ними по справедливости.

Хелена повернулась к нему:

— С ними здесь обращаются лучше, чем у них дома. Они с удовольствием едут сюда. Никто ведь их не принуждает. Смешно предлагать закрыть штрафную колонию.

Вот что ее волнует, подумал я. Преступления и насилие, которые угрожают ее маленькому дому, вышитой салфетке, уютной гостиной, зимнему саду с тонкими стеклянными стенами, выходящему в темный дворик, где, как она теперь уверена, ее не поджидают никакие опасности.

— Они и не настаивают на ее закрытии, — ответил я. — Но следует признать, что ее необходимо поставить под надлежащий полицейский контроль, а осужденным дать возможность вести сносную жизнь.

— Но «Пять рыб» предлагают вовсе не это. В листовке говорится, что депортации должны прекратиться. Они хотят, чтобы колонию закрыли. И кто будет осуществлять полицейский контроль? Я не позволю Руперту пойти туда добровольцем. А осужденные могут и так вести сносную жизнь. Это зависит от них. Остров достаточно велик, у них есть пища и кров. Совет, конечно же, не станет эвакуировать их с острова. Если всех этих убийц и насильников снова отпустят на свободу, поднимется волна гневных протестов. К тому же разве не там же находятся заключенные Бродмура[34]? Они сумасшедшие, сумасшедшие и негодяи.

Я обратил внимание, что Хелена употребила слово «заключенные», а не «пациенты», и заметил:

— Самые плохие из них, должно быть, уже так стары, что вряд ли представляют большую опасность.

— Но некоторым нет еще и пятидесяти, и каждый год туда отправляют все новых и новых людей. В прошлом году — более двух тысяч так, кажется? — Она обернулась к Руперту: — Милый, я полагаю, нам следует порвать листовку. Нет смысла хранить ее. Мы ничего не можем поделать. Кем бы они ни были, они не имеют права печатать такие вещи. Только беспокоят людей.

— Я спущу обрывки в унитаз, — ответил Руперт.

Когда он вышел, она повернулась ко мне:

— Ты ведь ничему этому не веришь, правда, Тео?

— Я могу поверить в то, что жизнь на острове Мэн не из приятных.

— Но ведь это зависит от самих заключенных, не правда ли? — снова упрямо повторила Хелена.

Больше о листовке мы не упоминали, и десять минут спустя я ушел, в последний раз погладив Матильду, чего Хелена, очевидно, ждала от меня и что Матильда приняла весьма благосклонно. Я не жалею, что посетил их. Дело не только в желании увидеть Матильду; наше краткое воссоединение принесло скорее боль, нежели радость. То, что еще оставалось между нами, теперь можно забыть. Хелена счастлива. Она даже выглядит моложе и красивее — белокурая, стройная. Ее миловидность, которую я часто возводил в красоту, созрев, превратилась в уверенную элегантность. Я не могу искренне сказать, что рад за нее. Трудно быть великодушными по отношению к тем, кому мы причинили боль. Но по крайней мере я больше не несу ответственности за ее счастье или несчастье. У меня нет особого желания увидеть их снова, но я могу думать о них без чувства горечи или вины.

Был только один момент, перед самым моим уходом, когда я ощутил нечто большее, чем циничный отвлеченный интерес к их самодовольной семейной жизни. Я отлучился в туалет. Чистое вышитое ручное полотенце, новый кусок мыла, унитаз с пенисто-голубым дезинфицирующим раствором, маленькая плошка ароматической смеси из сухих цветочных лепестков — я с презрением отмечал детали. Тихонько вернувшись, я увидел, что Хелена и Руперт сидят поодаль друг от друга, протянув руки через разделявшее их пространство. Услышав мои шаги, они быстро, почти виновато отдернули руки. Это мгновенное проявление деликатности, такта, может, даже жалости, на секунду вызвало у меня противоречивое чувство, но такое слабое, что оно прошло, едва только я распознал его природу. Я понял, что это были зависть и сожаление, но не из-за того, что я потерял, а из-за того, чего я никогда не имел.

Понедельник, 15 марта 2021 года

Сегодня меня посетили два офицера Государственной полиции безопасности. Тот факт, что я пишу об этом, свидетельствует, что меня не арестовали, а дневник не нашли. Признаться, они его и не искали, они вообще ничего не искали. Одному Богу известно, какой уликой может стать дневник для любого, кто интересуется отступлениями от строгих принципов морали и личной несостоятельностью, но их мысли были сосредоточены на более реальных правонарушениях. Как я уже говорил, их было двое — молодой, очевидно, Омега (удивительно, их всегда можно распознать!), и старший офицер, немного моложе меня, в плаще-дождевике и с черным кожаным кейсом. Он представился как главный инспектор Джордж Ролингз, а его коллега — как сержант Оливер Кэткарт. Кэткарт был угрюмый, элегантный, с бесстрастным лицом — типичный Омега. Ролингз — плотного сложения и немного неуклюжий в движениях, с копной густых седовато-серых волос: казалось, их уложили и подстригли у дорогого парикмахера, чтобы подчеркнуть завитки по бокам и на затылке. У него были лицо с резкими чертами и узкие глаза, так глубоко посаженные, что радужные оболочки казались невидимыми; большой рот с верхней губой, напоминавшей по форме лук, выступал вперед, словно клюв хищной птицы. Оба были в гражданской одежде, причем их костюмы отличал чрезвычайно хороший покрой. При других обстоятельствах у меня, возможно, возникло бы искушение спросить, не шили ли они их у одного портного.