Не то чтобы я проговорила про себя именно это, но именно это я пыталась донести до него, медленно проводя пальцем по его губам. Он не сопротивлялся и продолжал внимательно на меня смотреть, словно пытался уловить фальшь в том, чего я не говорила, словно не верил в мою искренность. Да, он мне не поверил, и этого уже не исправить. Его недоверие будет расти или уменьшаться, будет усиливаться или ослабевать, но оно останется у него навсегда.

— Он приходил не для того, чтобы оказать мне услугу, — наконец заговорил Диас-Варела. — Он приходил попросить меня об услуге. Ему срочно понадобилась помощь. Но, в любом случае, спасибо за твое предложение.

Я понимала, что он лжет. Мы были в одинаковом положении: ни один из нас не надеялся услышать от другого правду, и нам оставалось только успокаивать друг друга, ждать, что будет дальше, и надеяться, что к словам того несчастного никто не станет прислушиваться, что никто не захочет продолжить расследование. Так мы и поступили: успокоились и перестали паниковать.

— Не за что.

Он положил руку мне на плечо, и она показалась мне ужасно тяжелой — словно мне на плечо свалился огромный кусок мяса. Диас-Варела не был ни очень крупным, ни очень сильным, хотя роста был высокого. Но мужчины берут силу неизвестно откуда — почти все или большинство из них (или это только кажется нам, женщинам, когда мы сравниваем себя с ними?). Они легко могут напугать всего лишь одним угрожающим, или нервным, или слишком резким жестом, когда хватают нас за запястье, или обнимают слишком сильно, или швыряют нас на кровать. Хорошо, что на мне джемпер, думала я, потому что, если бы эта тяжелая рука легла мне на кожу, я бы вздрогнула — ведь раньше он никогда так не делал. Диас-Варела слегка сжал мое плечо, словно собирался дать мне совет или открыть какую-то тайну. Я представила себе, что было бы, если бы эта рука (даже одна эта рука, а не обе) оказалась у меня на шее, и испугалась, что вот сейчас он одним быстрым движением переместит ее туда. Он почувствовал, как я напряглась, но не убрал руку. Мне хотелось высвободиться, выскользнуть, но его правая рука продолжала лежать на моем левом плече, словно он был отцом, а я дочерью или словно он был учителем, а я его ученицей. Наверное, он этого и хотел: хотел, чтобы я почувствовала себя маленькой девочкой, которые всегда говорят правду, а если лгут, то это легко можно понять по их глазам.

— Ты действительно не слышала ничего из того, что он мне рассказывал? Ты ведь спала, когда он пришел, да? Я заходил в спальню, перед тем как мы начали разговаривать, и видел, что ты крепко спишь. Или ты не спала? То, о чем мы с ним говорили, касается только нас двоих. Ему не понравилось бы, если бы об этом узнал еще кто-нибудь. Даже совершенно незнакомый ему человек. Есть вещи, за которые бывает неловко, он даже мне стыдился об этом сказать, хотя пришел сюда именно за этим, потому что ему нужна была моя помощь. Ты правда ничего не знаешь? Что тебя разбудило?

Он призывал меня поговорить начистоту, не веря в то, что я соглашусь, и все-таки надеясь на это. Из того, что я ему отвечу, он собирался сделать вывод, лгала я ему или нет. Но это все равно было бы только предположение, он должен был бы сам решать, верить мне или не верить. Удивительно: люди разговаривают друг с другом уже столько веков подряд и до сих пор не научились отличать правду от лжи. Нам говорят "да", но слишком часто оказывается "нет". Нам говорят "нет", но всегда может оказаться "да". Даже наука, даже самые новые технологии не позволяют нам определить, насколько верен ответ. И все же он не смог удержаться, не смог не спросить напрямую, хотя не было никакой разницы, что я отвечу: "да" или "нет". Что с того, что один из лучших (если не самый близкий) друзей Десверна на протяжении стольких лет уверял его в том, что он ему дорог? Разве мог он предположить, что этот друг решится убить его — пусть не сам, пусть чужими руками, не обагрив ни пальца его кровью, чтобы потом, когда будет счастлив, иметь возможность сказать: "На самом деле это сделал не я. Я к этому не причастен".

— Нет, я ничего не слышала, не беспокойся. Я спала крепко, хотя и недолго. К тому же я видела, что ты закрыл дверь, так что слышать вас я никак не могла.

Его рука сильнее надавила на мое плечо — совсем чуть-чуть, почти незаметно. Казалось, он хотел вогнать меня в пол — медленно-медленно, чтобы я этого даже не почувствовала. А может быть, мне это просто показалось: рука лежала на моем плече уже долго, и ее вес ощущался все сильнее. Я приподняла плечо — не резким движением, а осторожно, даже робко, чтобы только показать ему, что предпочитаю освободиться от его руки, не хочу, чтобы этот кусок мяса продолжал давить на меня (в этом было что-то унизительное, рука на плече словно говорила: "Видишь, какой я сильный?" или "Теперь ты можешь представить, на что я способен"). Он не обратил внимания на мой жест (наверное, просто его не заметил) и снова повторил вопрос, на который не получил ответа:

— Так что тебя разбудило? И если ты была уверена, что я в гостиной один, то зачем надела лифчик, прежде чем выйти? Ты наверняка слышала голоса. И хоть что-то, но поняла. Я прав?

Нужно было оставаться спокойной и продолжать все отрицать. Чем сильнее он меня будет подозревать, тем решительнее следует все отрицать. Но при этом не стоит горячиться и нервничать. Я должна его убедить, что мне совершенно неинтересно, что у них там с Руиберрисом за дела, что мне незачем за ними шпионить, что все, что происходит за стенами его спальни, мне безразлично, и мне не важно даже, что происходит в этой спальне, когда там нет меня. Он должен понять: мы оба знаем, что наша связь — ненадолго, что мы всего лишь изредка встречаемся у него дома (и в этом доме я знаю только спальню и гостиную), а потому мне нет дела до всего остального. Мне нет дела до того, чем он занимается, до его прошлого, до его друзей, до его планов, до других женщин, с которыми он встречается, — до его жизни в целом. Меня не было в ней раньше, меня не будет в ней "hereafter" — после того как кончится "сейчас".

Все было так и совсем не так: мне было не все равно, мне было дело до каждой мелочи, которая его касалась. И проснулась я, когда уловила ключевое слово. Возможно, это было слово "баба", или "знакома", или "его жена", но скорее всего все эти слова вместе. И я поднялась с постели и подошла к двери, приоткрыла эту дверь и приложила ухо к узенькой щели, чтобы лучше слышать, я радовалась, когда он или Руиберрис начинали нервничать и повышали голос, потому что так я могла понять больше. Я спрашивала себя, зачем я это делаю, я раскаивалась в том, что не удержалась от соблазна что-то узнать о нем, и вот теперь я это знаю и больше не могу протянуть к нему руки, обхватить за талию и прижаться к нему. Еще несколько минут назад я могла бы убрать его руку со своего плеча — одним легким и естественным движением, а сейчас я не могу заставить его без лишних слов обнять меня. Его губы, на которые я всегда так любила смотреть, которые так любила целовать, — рядом, но я не смею прикоснуться к ним губами: что-то меня удерживает, что-то отталкивает. Не его губы (они, бедняжки, ни в чем не виноваты) — меня отталкивает другое. Я любила его и боялась его. Я продолжала его любить, а то, что я о нем теперь знала, вызывало у меня отвращение. Не он сам, а то, что я о нем знала.