Опасности возникновения широкой войны с американцами здесь нет, так как Вашингтон прекрасно понимает наше положение и, видимо, отнесется к нашим акциям военного характера как к вынужденной необходимости. В связи с этим было бы целесообразно прямо поставить перед вьетнамцами вопрос о необходимости ввода в действие советских зенитно-ракетных подразделений. Кроме того, следует не менее решительно поставить вопрос о коренном улучшении всей системы ПВО и, в частности, о том, чтобы советским (а не китайским) советникам принадлежало решающее слово в центральных органах ПВО.

Все эти предложения (а также возможные обращения к КНР) должны делаться открыто, публично. В этом случае отказ вьетнамцев от нашей дополнительной помощи и от наших „добровольцев“ можно будет использовать как предлог для того, чтобы дистанцироваться от нереалистической политики вьетнамского руководства.

Все эти соображения отнюдь не исключают и мероприятий пропагандистского характера. Они проводятся и, несомненно, должны проводиться. Однако суть дела заключается в том, чтобы пропаганда была подчинена разумной и последовательно проводимой политической линии. К сожалению, до сих пор наблюдается обратная тенденция: подчинять политику пропаганде. Вряд ли это приносит пользу и политике, и пропаганде».

Раздумья над вьетнамским кризисом наводили и на более общие темы. Идеология приходила в противоречие с политикой. Идеология требовала поддерживать всякую страну, которая является социалистической (по критериям тех лет, разумеется). Но завязывались политические узлы, когда социалистическая страна проводила политику, которая явно не соответствовала интересам мировой системы социализма, интересам борьбы за мир. С этим мы столкнулись во время индо-китайского конфликта. С этим мы сталкиваемся во Вьетнаме, руководство которого настроено против любых компромиссов.

«В связи с этим, — писал я Андропову, — было бы целесообразно откорректировать теорию, приведя ее в соответствие с политической практикой. Следовало бы разработать тезис о том, что социализм не дает права на непогрешимость в политике. Вполне допустимы случаи, когда та или иная социалистическая страна предпринимает внешнеполитические акции не социалистического характера (действия китайцев на границах с Индией, разрыв нами дипломатических отношений с Албанией и т. п.). В этом случае Советский Союз (и любая другая страна социализма) не считает себя обязанной поддерживать такие акции.

Выступление с этим тезисом имеет известные минусы: поднимут шум китайцы, возникнут разговоры о том, что мы якобы не выполняем свой интернациональный долг. Но эти временные минусы перекрываются плюсами: мы избавляемся от противоречия между теорией и политикой, мы развязываем себе руки и получаем идеологически „легализованную“ возможность не втягиваться в сомнительные ситуации. Мы заставляем кое-какие горячие головы более реалистически оценивать обстановку и не надеяться, что их авантюристический курс будет поддержан авторитетом Советского Союза. Разумеется, эти соображения следует высказать не сейчас, когда они будут выглядеть как идеологическое прикрытие политического отступления. Видимо, целесообразно выбрать более спокойное время, которое может наступить после урегулирования вьетнамского кризиса».

Сочиняя бумаги такого типа, я и мои коллеги-консультанты не были настолько наивными, чтобы надеяться на их незамедлительный эффект. Многие идеи, которые нам казались бесспорными, отвергались, многие принимались в усеченном, кастрированном виде. Но постепенно, медленно, непоследовательно происходили подвижки в идеологии, она приближалась к практике, к реальным политическим процессам. К сожалению, слишком медленно…

И последний вьетнамский сюжет. Одно время, где-то уже ближе к 70-м, была идея использовать аэродромы на китайском острове Хайнань для промежуточной посадки наших самолетов, которые могли бы быть задействованы во Вьетнаме. Мне было поручено предварительно, «в первом приближении», проработать вопрос. Министерство обороны прислало двух генералов-летчиков и адмирала. Сидели долго. Вроде понимали друг друга. На прощание я спросил:

— Почему военные выдвигают так мало толковых, конструктивных предложений в связи с вьетнамской войной?

— Потому что это война не Министерства обороны, это война ЦК КПСС, — так ответил один из трех собеседников.

Остальные промолчали. Возникла некая неловкость. Гости ушли.

Прошло минут десять. Стук в дверь. Входит один из трех.

— Простите, но я не согласен с… Это наша общая война. Прошу учесть.

И вышел…

Если принять за основу речевую систему координат, то 1965 год — это прежде всего год 20-летия Победы. Речь шла трудно. С одной стороны, решался вопрос о мере правдивости, о возможной степени обнажения негатива, характерного для первой половины войны. С другой — требовал внимания и вопрос о роли Сталина в подготовке к войне, в наших поражениях и победах. Казалось, обо всем уже переговорено и переспорено, но бурные дискуссии вспыхивали снова и снова, свидетельствуя, кстати, о том, что военные историки давно топчутся на месте.

До XX съезда: «За Родину! За Сталина!» И вообще, Сталин — это наше все. После съезда: Сталин воевал по глобусу. Маршалы писали обличительные мемуары. Еще после: сталинометр сдвигается назад. Маршалы ругают Хрущева и переписывают мемуары. Где-то на такой волне появляется новое руководство, в основном составленное из далеко не новых руководителей.

Брежнев раздваивался.

Как человек, как фронтовик, как выдвиженец Сталина, он уважал «Корифея», даже преклонялся перед ним.

Как политик, как лидер партии, сумевшей взглянуть в глаза правде ГУЛАГа, правде пыток и измывательств, он понимал: реабилитация Сталина невозможна, она расколет партию, вызовет опасное брожение в стране.

И Брежнев лавировал. В чем-то уступал сталинистам. Но так, чтобы не дать повода обвинить себя в отступлении от принципиальной линии XX–XXII съездов КПСС.

Сам он в спорах наших не участвовал. Сидел, слушал, молчал. Окончательные решения принимались тогда, когда начинали править текст. «Великий» полководец можно ведь исправить на «выдающийся». И наоборот.

Фронтовикам, ветеранам — это я пишу уже независимо от речи — повезло. Их было стали забывать. Но когда фронтовик, прошедший от звонка до звонка всю войну, стал во главе партии, страны, положение резко изменилось. Не только льготы. Память, уважение. Не стыдно стало носить ордена.

Брежнев, как и многие фронтовики, любил вспоминать военные годы. Отдельные эпизоды. Люди. Атмосфера. Рассказчик он был хороший. Правда, годы берут свое, и иногда одна и та же тема повторялась по несколько раз. Чины у Брежнева были невеликие. Поэтому всего он навидался, так сказать, «в натуре». И без прикрас рисовал батальные и околобатальные сцены.

Вспоминается такой случай. Константину Симонову не разрешали печатать военные дневники 1941 года. Летопись поражений и отступления, часто — бегства. И мы, которые спичрайтеры, или, по-нашему, речеписцы, решили организовать встречу Симонова с Брежневым. Надеясь, что Симонов сможет склонить Брежнева на свою сторону. Обстановка благоприятствовала. Сочинялась речь при открытии Волгоградского мемориала. Мы сидели в комнате недалеко от кабинета Брежнева. И он часто заходил к нам. Послушает абзац-другой, поговорим, попьем чайку и дальше…