— Нет, именно так — глава агентства.

— А я говорю, нет. И объясню почему. Потому что это квартира. А ты — уж не знаю, кто ты там есть, — ты козел.

* * *

— Господи боже ты мой! Чем я такое заслужил?

Может, я перепутал номер? 631–3341. 631–3341.

Нет! 631–4331. 631–4–3–3–1. Вот теперь вспомнил. 631–4331. Бог ты мой, после всего этого, Эндрю, после всего этого лучше тебе быть на месте, черт бы тебя драл. Ну, поехали. 0–1–7–1–6–3–1… постой, постой… 4–3–3–1.

— Алло! Агентство «Боулз и Уитмор». Могу я вам чем-нибудь помочь?

— А! Да, будьте добры, я хотел бы поговорить с Эндрю Боулзом.

— Соединяю.

— Алло! Секретарь мистера Боулза слушает.

— Мне Эндрю, пожалуйста.

— А вы по какому вопросу?

— По личному делу. Соедините с ним, и все тут.

— Простите, но, боюсь, мне придется…

— Повторяю, вопрос у меня личный. Не беспокойтесь. Эндрю будет рад поговорить со мной.

— И тем не менее. Прежде чем побеспокоить мистера Боулза, мне необходимо…

— Последний раз говорю, Эндрю охотно возьмет трубку. Только делай, что тебе сказано, и не вы… не выдрючивайся.

* * *

— Как передать, кто звонит?

— Ох-хо-хо. Знаете что, скажите, одна персона, лицо с громким именем из его прошлого. Нет-нет, погодите. Скажите… скажите… это призрак, у чьих ног он когда-то сидел.

— Не вешайте трубку. Я узнаю, может ли он подойти к телефону.

— Пол? Пол? Неужели это правда ты?

— Привет, Эндрю.

— Бог мой, и в самом деле ты! Как ты, Пол?

— Ну, как… Да так, знаешь ли, как есть.

— Пол, это потрясающе! Никак не могу поверить, что там, на том конце, и впрямь ты! Боже мой, с ума сойти — столько лет прошло!

— Четыре года, Эндрю.

— Четыре года. Гм-м. Но это немало, очень немало. А ты, старый чертяка, ни на йоту не изменился. Во всяком случае, твоя манера говорить по телефону не изменилась ничуть. Уверен, тебе будет приятно слышать, что одна секретарша у меня на грани нервного срыва. Не представляю, что ты ей наговорил. Вернее, вполне могу себе представить. Ах ты чертяка!

— Уверяю тебя, я отнюдь не выходил за пределы свойственных мне любезности и рассудительности.

— Ну, само собой! Да ладно, какое все это имеет значение? Главное, что ты тут и через столько лет звонишь так, словно… Прямо не могу успокоиться!

— Времени, Эндрю, и впрямь прошло много. Для меня оно, подозреваю, тянулось дольше, чем для тебя.

— Может быть, может быть. Но знаешь, Пол, я ведь пытался тебе дозвониться. То есть… надеюсь, тебе это известно. Что я несколько раз тебе звонил. Сразу после…

— Знаю, Эндрю, знаю и… Ну, скажем так: хотя я и не стал с тобой разговаривать, я был очень тронут тем, что ты звонил. Вообще говоря, меня бы глубоко задело, если бы ты не позвонил. Просто в то время, как ты можешь себе представить…

— Да, еще бы. Прекрасно представляю, старина. И… гм… не собираюсь сейчас поднимать эту тему, потому что уверен, ты меньше всего склонен разговаривать об этом. Но я просто хотел, чтобы ты знал: я… как бы сказать? Все эти четыре года я часто о тебе думал. И Джейн тоже, я точно знаю.

— Спасибо, Эндрю, я тебе очень признателен…

— Извини, Пол. Можешь подождать секундочку? Да, да, я знаю. Послушайте, запишите его телефон и скажите, что я ему перезвоню, как только освобожусь. Да, и еще вот что, Дарайя, пожалуйста, не соединяйте со мной никого, хорошо? Извини, Пол, так о чем мы говорили?

Пол?

— Я тебе очень признателен, сказал я, за то, что ты меня не забыл.

— Ну, разумеется, не забыл, это чистая правда. А как бы мне хотелось тебя еще и повидать. Конечно… конечно, я ведь не знаю, как ты отнесся бы к такому предложению.

— Я сейчас удивлю тебя, Эндрю: я тоже был бы очень рад повидать тебя. Да. Возможно, как-нибудь вскорости мы с тобой посидим вдвоем, ты и я. Только не пойми меня превратно. Я вовсе не намекаю, чтобы ты назначил число прямо сейчас, так что не трудись листать свой… свой…

— Мой «филофакс»?

— Когда созрею, я тебе позвоню. Если можно.

— Если можно?! Да непременно! Я решительно настаиваю на этом, дружище! И Джейн тоже. Я знаю, Джейн жаждет снова тебя увидеть.

— Да, Эндрю, возможно, она так в самом деле думает. Но теперь, знаешь ли, смотреть на меня не очень-то приятно.

— А ты и раньше не блистал красотой, старина. Слушай, Пол, я отношусь к твоим словам очень серьезно. И прекрасно тебя понимаю. Торопиться тут не надо, а вот когда настроишься… Я имею в виду, когда настроишься снова встретиться с некоторыми старыми и близкими друзьями — ну, ты же меня понимаешь, — только позвони. Кстати…

— Да?

— А сейчас-то? Ты ведь сам позвонил, правда? То есть сам набрал номер, да?

— Да. После нескольких неудачных попыток.

— Замечательно, Пол! Просто замечательно! И это только начало, вот увидишь! То ли ты еще сотворишь, если приложишь свой недюжинный ум!

— Не исключено. Однако же не забудь и другое обстоятельство: безглазие, если так можно выразиться, — болезнь неизлечимая. Следовательно, все мои усилия заведомо ограничены определенными рамками.

— Но эти рамки гораздо шире, чем тебе представляется сейчас, старина.

— Может быть, может быть. Во всяком случае, Эндрю, я действительно нуждался в таком жутком многолетнем одиночестве. Сначала надо было пройти через это, а уж потом начинать думать, как жить дальше.

— Понимаю, понимаю.

— Это немного напоминает игру в теннис, когда побеждаешь в одном сете. Все силы кладешь на этот сет, в конце концов выигрываешь его, и — опять все с нуля. Причем я не придаю своим словам никакого уничижительного смысла, но ведь приходится начинать все с самого начала. Понимаешь, о чем я?

— Еще бы, Пол, еще бы. И я очень рад, что… что период приспособления к новым условиям у тебя, видимо, подходит к концу. Скажу тебе прямо, Пол: да, верно, я не знаю, как ты выглядишь, но разговариваешь ты, вне всяких сомнений, точно так же, как в лучшие свои годы.

— Спасибо. А еще хочу поблагодарить тебя, Эндрю, за то, что ты относишься ко мне без всякого снисхождения. Хотя, конечно, в твоем голосе я все же уловил едва заметную напряженность, призвук смущения от такого прямого, намеренно жесткого разговора. Или я не прав? Так или иначе, я тронут, глубоко тронут.

— Милостивый боже, от тебя ничто не ускользнет. Как я вижу, ты по-прежнему необычайно чуток. Если не ошибаюсь, именно ты однажды сформулировал, что такое писатель, назвав его коллекционером, этаким энтомологом нюансов. Верно?