Деньги ударяли в головы, в малогабаритных «хрущевках» разводили дворцовую роскошь — мраморные колонны, наборной паркет, позолота, лепнина. Был случай, когда ванна джакузи, проломив не выдержавшее ее веса ветхое перекрытие, рухнула на нижний этаж вместе с мывшейся в ней голой гражданкой. Появилось выражение «новый русский», и тут же — анекдоты об этом самом «новом русском». Бандиты создали свою униформу — кожаные куртки и спортивные штаны «адидас» с лампасами. Короткий ежик стал самой модной прической, выйти замуж за бандита или стать валютной проституткой было мечтой каждой второй школьницы. Дети инженеров, врачей и учителей еще по инерции поступали в вузы, учились, вытягивая из семей последние копейки, потом прятали невостребованный диплом в шкаф и шли кто куда — торговать в киоск, играть на скрипке в метро, обучать детей «новых русских» на дому рисованию, музыке, хорошим манерам и языкам. Самые удачливые уезжали в Америку, Австралию, Израиль, самые удачливые из удачливых оседали в дряхлеющей, требующей притока новой крови Европе. Самые упорные продолжали начатое — писали диссертации, учили студентов и донашивали костюмы.

Умом Радий Хлебников понимал, что прожить на скудную зарплату, которую ему, профессору, предлагало сейчас государство, он не в состоянии. Еще он понимал, что когда-нибудь это темное, смутное время закончится и все встанет на свои места: профессор будет профессором, высшее образование снова станет мерилом успешности, в вузах зимой будут включать отопление, преподаватели не будут втемную грызться за право писать дипломные работы иностранным студентам, потому что те щедро платят нищим профессорам в твердой американской валюте. Но он был молод, а безвременье только-только набирало обороты, и пока не было видно никакого просвета. Копились долги — коммунальные платежи за купленную квартиру, а ведь для того, чтобы жить каждый день, нужно было покупать продукты. Вещи, не обновляемые годами, вдруг как-то необычайно быстро стали ветшать — локти протирались, у рубашек махрились манжеты и воротнички, о хорошей обуви можно было забыть — пара стоила не менее полугодичного заработка.

Отец, тоже профессор, находился в таком же унизительном состоянии выклянчивания у государства своих же собственных, честно заработанных денег, в положении даже худшем, чем сын, — у него уже не было ни сыновней молодости, ни сил, ни даже «левых» дипломов — физика была и осталась наукой, тщательно охраняемой от проникновения скользких щупалец капитализма. Несмотря на это, талантливые физики, математики, программисты пачками уезжали в презираемый их отцами буржуазный рай, Америка впитывала молодые дарования жадно, как губка. Уехавшие помогали оставшимся на родине выжить, на двести долларов семья могла жить полгода.

Галина Егоровна была в это время, пожалуй, единственным человеком, который не падал духом, — из своих старых сумочек она вырезала и накладывала стильные кожаные заплатки на протершиеся локти, переставляла воротнички и манжеты, даже научилась вязать свитера по журналам «Бурда-моден». Она была единственной в семье, кто приносил домой живые деньги, — люди болеют в любые времена и доверяют почему-то именно тем врачам, которые лечат за деньги. «Лечиться даром — это даром лечиться», — говорили пациенты. В платной поликлинике очереди не иссякали, к счастью для семьи Хлебниковых, не иссякал и маленький денежный ручеек — здесь, в отличие от госпредприятий, ничего не задерживали и платили вовремя. Галина Егоровна хлопотала и за сына — молод, талантлив, полон сил, мог бы легко сочетать преподавательскую работу с приемом больных… Но клан практикующих в частной поликлинике мастодонтов лечебного дела дал ей понять, что ничего в штатном расписании менять не собирается, и даже более того… Молчание было столь красноречивым, что Галина Егоровна больше этой темы не касалась, справедливо опасаясь за свое собственное место. Наука с удовольствием впустила молодого Хлебникова в свои ряды, практика же стояла насмерть. Каждый больной означал определенный процент с гонорара, и никто не собирался делиться с молодым талантом, будь он хоть самим Гиппократом. В больницах же, где нищая медицина сидела на таких же нищих дотациях, ему было делать нечего.

Через год от обширного инфаркта внезапно умер отец. Немногословный профессор физики не мог, в отличие от жены, выплескивать негатив слезами. Не мог или не хотел позволить себе и иной вид снятия напряжения — посидеть за рюмкой-другой с друзьями. Решение же сложных научных проблем, которыми Вадим Михайлович был занят всю жизнь, уже не приносило ни былого молодого восторга, ни зрелого удовлетворения, ни спасительной релаксации. Осталась только горечь от мысли, что всю жизнь он, оказывается, посвятил совершенно не тому — учил студентов точной и светлой науке — физике, а нужно было учить выживать, торговать, стрелять, вырывать свою долю у судьбы и у других зубами. Жена, всю жизнь преклонявшаяся перед ним, теперь кормила его, лучшие ученики разбежались кто куда, пенсия была убогой — не хватало один раз сходить в магазин. Сын был, безусловно, огромный талант, если не гений, но влачил такое же точно, как и отец, полунищенское существование, так же, судя по всему, пресмыкался перед начальством, которое только и решало — позволить профессору Хлебникову-младшему отчитать положенные ему часы лекций или же передать их другому, потому что профессор Хлебников-младший уживчивым и покладистым характером не отличался и в начальствопочитании, в отличие от науки, не преуспел.

Хоронили Хлебникова-старшего очень скромно — не было ни роскошных венков, ни сияющего медью оркестра. Похоронный оркестр теперь играл только на похоронах «братков» — а их хоронили по городу много, пышно, богато, и музыканты без дела не сидели. На погребение профессора собирали деньги по подъезду; с кафедры, где он всю жизнь проработал, тоже принесли какие-то крохи, а остальное пришлось занять. Собес должен был выплатить Галине Егоровне какое-то пособие, но, чтобы получить эти деньги, нужно было два месяца подряд каждый день ездить с утра отмечаться в огромной очереди таких же несчастных. Провожать в последний путь Хлебникова-старшего пришло довольно много народу — и сослуживцы, и родственники, и даже ученики из числа тех, кто еще не успел или не сумел уехать. Заплаканная Галина Егоровна, которой с поминками помогали две подруги, лихорадочно прикидывала, хватит ли приготовленного ими скромного угощения, если после кладбища все снова вернутся сюда. Погода, казалось, тоже оплакивала хорошего человека — с утра с низкого свинцового февральского неба моросило мельчайшим дождем оттепели. Гроб с телом еще стоял у подъезда на соседских табуретах, вынесенный для прощания, когда сына покойного тронула за плечо чья-то рука.

— Радик, прими мои соболезнования. Крепись, сам знаю — сначала батю, а недавно братана своего, Серегу, схоронил…

Радий Хлебников удивленно смотрел, не узнавая, на говорящего, и вдруг все промелькнуло в один миг перед глазами: радио, кричащее из-за соседской двери, казаки-разбойники, «Радик, Радик, съешь оладик»…

— Спасибо, Саша. — Он пожал твердую, огромную, как лопата, руку соболезнующего, отметив машинально, что одет бывший приятель по дворовым играм был дорого и по моде — фирменная, из магазина кожаная куртка, шикарные темные слаксы, а в распахнутом, несмотря на ветер и морось, вороте виднелась толстая золотая цепь. Руку украшал массивный перстень, на указательном пальце висели ключи с фирменным мерседесовским брелоком.