– Я и сам так думал, – сказал ей Жолье, когда она как-то спросила его об этом. – Ведь я обожаю музыку, живопись, есть столько книг, которые я поклялся себе перечитать перед смертью. Думать-то думал, но, оказалось, мне сейчас они не нужны – ни книги, ни музыка… Все наводит скуку, все утомляет, все отнимает у меня мое время. Впрочем, – добавил он с оттенком гнева, – перед лицом смерти не существует уже никакой личности. Остается только соединение клеток, которые упрямо сопротивляются разъединению. Пустота и сердце, которое все еще бьется; биение моего сердца – вот единственная музыка, которую я могу выносить; единственное, на что мне хочется смотреть, – голубая вена на моей старческой руке, она пока еще пульсирует. Единственное прикосновение, которого я жажду, – прикосновение к собственной коже. Беатрис, в своей жизни я увлекался чем угодно, кроме онанизма, но теперь я дошел до того, что кладу руку себе на щеку и замираю от восхищения… Как будто я никогда и не восхищался никем, кроме себя. Да и как я могу желать чужую плоть, восхищаться чужим лицом? Мне трудно даже быть с кем-то рядом.

– А со мной? – спросила Беатрис. – Почему не трудно со мной? Ведь…

Жолье перебил ее:

– Потому что ты не принимаешь меня всерьез ни живого, ни в агонии. Потому что ты не испытываешь никакого почтения к моему состоянию, в отличие от других не сострадаешь мне и уважаешь единственного Жолье, какого ценю и я: веселого, стремительного, непринужденного. Потому что, как и двадцать лет назад, ты способна надуть меня и не прийти, хотя в это утро я соберусь умереть. Это меня утешает. В любом случае, – добавил он, – я постараюсь, чтобы ты была здесь. Я покончу с собой во второй половине дня, потому что слишком боюсь ночи и слишком устаю к утру. Мы будем болтать с тобой, а потом ты увидишь, что я уснул, и будешь знать, чем объяснить такую невежливость. Первую, я надеюсь…

– Вы предупредите меня об этом дне? – быстро спросила Беатрис.

– Пока не знаю, – признался Жолье, – а как ты предпочитаешь?

Она на секунду заколебалась, потом протянула руку и погладила его по щеке.

– Будет лучше, если вы мне скажете, – сказала она. – По крайней мере, вы будете знать, что я в курсе: вы не будете чувствовать себя таким одиноким.

Жолье посмотрел на нее долгим взглядом, и лицо его дрогнуло.

– Спасибо тебе, моя дорогая Беатрис! – сказал он. – Ты и в самом деле единственный человек, достаточно жесткий или достаточно нежный, чтобы не вызывать «Скорую помощь», службу спасения или еще бог знает какой кошмар…

К своему удивлению, подобные разговоры не подавляли Беатрис, но странным образом укрепляли ее дух. И вместе с тем ледяная, конкретная неотвратимость положения Жолье не стирала в ее памяти мелких стычек и бурь, которые трепали ее в то время. Она не говорила себе, что по сравнению с ситуацией Жолье смешны все ее волнения. Наоборот, именно это и была жизнь: все эти мелочные и бурные завихрения, увязание в тщеславии и низких амбициях, и она была уверена, что Жолье горько сожалеет о том, что не может крутиться во всем этом. От близости его смерти ее жизнь не стала казаться ей ничтожной, наоборот, она стала даже более яркой. Ей приятно стало и презрение, которое внушали ей кое-какие поступки, кое-какие реакции парижан. И когда Эдуар обнимал ее, целовал, когда она чувствовала, как он дрожит, прижимаясь к ней ночью, от усталости или желания, она порой думала, что за несколько кварталов отсюда другого мужчину тоже охватывает дрожь – дрожь от потерянности и одиночества, потому что он старается не разлить содержимое ампулы на подушку. Да, как пишут в дешевых романах: любовь всегда противостоит смерти. Разумеется, настанет день, и сама Беатрис должна будет оказаться на этом пустынном и бесцветном берегу, который есть преддверие смерти, преддверие океана, преддверие ничто, но ее это не заботило. Она всегда знала: она умрет либо на сцене, либо ее убьет какой-нибудь ревнивец, либо она разобьется о дерево в гоночной машине. А пока она не отвечала на вопросы Эдуара о Жолье, потому что Жолье запретил ей отвечать. «Эдуар слишком чувствителен, – говорил он, – наверное, слишком похож на меня самого и смотрит на все так по-человечески; он нагонит на меня грусть. С тобой мне в тысячу раз лучше». И Беатрис улыбалась, принимая мнение Жолье за то, чем оно и было, – за комплимент.

– Что мне с ним делать? – спросила она как-то, имея в виду Эдуара.

Жолье движением руки изобразил покорность судьбе.

– О, прежде всего, – сказал он, – не надо его жалеть: он любит тебя. И сейчас ты у него есть.

– Он очень ко мне привязан, – сказала Беатрис, которая, к своему удивлению, покраснела при этих словах, звучавших несколько претенциозно.

– Это заметно, – сказал Жолье. – По правде сказать, я завидую этому молодому человеку. Я бы дорого дал, чтобы помучиться от любви.

Зазвонил телефон, но Жолье жестом показал слуге, такому же несгибаемому, как он, что не хочет говорить, потом повернулся к Беатрис и с любопытством спросил:

– А ты? Ты-то любишь его?

Вопрос застал Беатрис врасплох, на какой-то момент она растерялась, почти оскорбилась.

– Но, в конце концов, – продолжал Жолье весело, – я не сказал ничего неприличного, спросив, любишь ли ты своего любовника.

– Вам это покажется странным, – сказала Беатрис, – но я никогда не задавала себе этого вопроса.

– Тем лучше, – заключил Жолье. – С моей точки зрения, очень глупо спрашивать себя, любит ли нас кто-нибудь, и еще глупее спрашивать, любим ли мы сами.

И они заговорили о другом.

Но на улице и потом, когда она вернулась домой, вопрос Жолье не давал Беатрис покоя. Любит ли она Эдуара? В каком-то смысле да, она любит его, более чем кого-либо из тех мужчин, которых она знала. Влюблена ли она в него? В определенном смысле да, когда ночью она говорила ему: «Я люблю тебя», это был не только голос плоти. Но будет ли она несчастной без него? Вот в чем состоял тот вопрос, которого она никогда себе не задавала. Эдуар, ее бросивший, Эдуар, ее разлюбивший, – такого представить себе невозможно. Но почему? Потому что ей недостает воображения или потому что он сделал это допущение невозможным? Будучи сам связанным по рукам и ногам, не затянул ли он и на ней другую, более опасную петлю, чем обычная петля любовных сомнений и беспокойства? Предаваясь отчаянию от ее измен, не довел ли он ее до того, что будущие ее шалости станут казаться ей безвкусными и лишенными всякой привлекательности? Короче говоря, заявив, что он раз и навсегда смертельно предан ей и смертельно уверен, что в один прекрасный день она его бросит, не разбудил ли он в ней этим своим жестоким и долгим вызовом искушение его удержать? Удержать именно таким – пылким, неистовым, трепещущим? Никогда, никогда в жизни ни один мужчина не складывал перед ней оружие с такой готовностью, так быстро и с таким упорством, получая при этом такое удовольствие. «Прямо Макиавелли», – подумала Беатрис, улыбаясь, ибо мысль о том, что Эдуар использует тонкое коварство, чтобы завоевать ее, показалась ей невероятно смешной. Тем не менее какое-то недоверие поселилось в ней теперь, что-то похожее на недоверие… и еще страх, совершенно неожиданный и такой сладостный страх.