Князь задумался, потом молвил:

– Совет твой ко времени. – Он кликнул стоящего невдалеке ладожского воеводу, который глядел, как его воины, ремесленники и мореходы, радостно обнимались с только что освобождёнными из рабства родичами и земляками. – Воевода, я вот о чём мыслю, кто землю приладожскую разорил, пусть теперь её защищает. Пойдём сейчас к пленным свеям и скажем им от моего и твоего имени, кто на мече клятву даст Словении Новоградской честью служить и боронить её, живота не жалея, тот не только плату за службу, но землю для хозяйства своего получит. Как, воевода, получит?

– Да земли-то у нас хватает, не в фиордах живём. Словене – народ добросердечный, помогут тем нурманским семьям на новом месте гнёзда свить… – довольно закивал воевода. – А коли придётся пасть в бою, то семья его, по закону нашему, из казны княжеской будет иметь помощь и поддержку.

– Служить кому-то за плату у нурманов честью почитается, только им сподручнее, коли хёвдинг из них же будет, – молвил Ольг, пока они шли к пристани.

– Так назначим им хёвдингом Свена, он смекалистый и держать их в руках сумеет, – так же негромко ответил князь. – Ты же, воевода, сам будешь за ними зорко приглядывать, чтоб не баловали, – обратился князь к ладожскому начальнику.

– Я, князь ободритский, – кратко молвил Рарог, – по праву победителя и в наказание за деяния вашего ярла Финнбьёрна, имел намерение продать вас вместе с семьями в рабство, как свою воинскую добычу. – Пленные испуганно затихли. – Да вот воевода из Ладоги спрашивает, кто возместит ему нанесённый урон, кто, вместо убитых вами поселян, будет строить, пахать, защищать? Так вот что я решил: вы имеете возможность искупить свою вину честной и достойной службой князю Новгородскому Гостомыслу. И нынче же отправитесь в Ладогу вместе с семьями. Старшим Ладожской Словенской Нурманской дружины назначаю Свена, его помощником – Дана. А будете недостойно себя вести, я приду, и тогда пощады не ждите! – Пленные оживлённо зашевелились, ещё до конца не веря, что их ожидает не позорный плен, а обычная жизнь и служба, хоть и на другой земле и другому конунгу, но к этому нурманам было не привыкать. Они принялись обсуждать меж собой слова князя. Потом горячо стали убеждать в чём-то Свена и Дана.

– Конунг, – молвил Свен, подходя к Рарогу в заметном волнении, – дозволь нам не брить бороды и голову, как делают твои воины, для нас это…

– Знаю, – прервал его князь рарожичей. – Мне добре ведомо, что по вашим понятиям тот, кто без бороды, тот не мужчина. – Он с улыбкой тронул свой бритый подбородок и обернулся к кельту и ладожскому военачальнику, – как мыслите, братья?

– Мыслю, бороды и власы на голове оставить можно, коль им так сподручнее, – отвечал Ольг.

– Можно, – согласно кивнул ладожец.

– Ну вот, слыхали? – обернулся Рарог к просителям. – Полагаю, наш Перун с пониманием отнесётся к бородатым новобранцам, главное чтоб служили добре на благо земли Словенской. Дозволяю носить длинные власы и бороду!

– Благодарим, конунг, и тебя, воевода! – мгновенно радостно засияв, заговорили оба нурмана и тут же поспешили к своим собратьям.

– Гляди, Ольг, а они-то тебя воеводой величают, выходит, чуют в тебе главного воинского начальника, а? – спросил, снова улыбнувшись, князь. Кельт в ответ только пожал широкими плечами.

Пока князь с Ольгом и ладожским воеводой вели разговор с пленными, недавние рабы из оружейной мастерской уже заканчивали снимать ошейники с тех, кто ещё сегодня утром был говорящим скотом и уже не чаял стать свободным человеком.

– Наших погибших с собой заберём? – спросил Трувор. Князь поглядел вокруг на полуразрушенный посёлок викингов, на воды чужого залива.

– Сколько погибших?

– Наших четверо, ладожан одиннадцать, – ответил средний брат.

– Погибшие в одном бою есть побратимы. Разобрать вон те уцелевшие постройки и сотворить погребальный костёр. После прах сожжённых разделить на пятнадцать частей и передать родным, чтоб захоронить на родине. – Трувор, как всегда, только кивнул и пошёл руководить погребением.

– Ольг, вели всё захваченное оружие, доспехи и железные заготовки грузить на наши лодьи, – деловито распоряжался князь. – Жён и детей новых дружинников Новгородских – на торговые кнорры, на вёсла и к парусам на тех кноррах приставить ладожан. На захваченные драккары посадить на вёсла нурманов, но пока без оружия. Бывших рабов и пленных – на лодьи ладожцев. Всё, после погребения уходим!

– Княже, – спросил Ольг, – дозволь, я опять с тобой пойду. Не могу сейчас домой ворочаться, так тяжко на душе…

– Конечно, брат! – обрадовался Рарог. – Ты приносишь мне удачу!

* * *

Ободритские лодьи сопровождали ладожан и семьи нурманов до уже знакомого им Лисьего острова. Перед расставанием три лодьи сошлись вместе, став борт о борт, и Ольг с ладожским воеводой перебрались на лодью Рарога.

– Ну вот, княже, – с печальной улыбкой молвил Ольг, – ты ещё не сел на престол Словенский, а уже дело какое доброе сотворил: нурманов наказал, ладожан освободил, да ещё деду Гостомыслу подарок какой сделал: сколько воев крепких к его дружине добавил.

– Дякуем тебе, княже, – благодарно молвил воевода, – от всей нашей Ладоги дякуем, получил Финнбьёрн мзду справедливую, да и прочим разбойникам наученье. А главное, люд наш освободили и домой их ворочаем, к жёнам, к детушкам, кто уцелел… – горько вздохнул воевода. – Он крепко обнялся с Рарогом и с Ольгом. – Ты, земляк, в чужих-то краях не шибко задерживайся, за мать не беспокойся, без помощи нашей не останется. – Потом оборотился к Рарогу: – Мы ночевать не будем, с попутным ветерком дальше пойдём, груз больно хлопотный! Ну, прощайте! – он перешёл на свою лодью, и вскоре корабли ладожин стали один за другим вытягиваться в направлении озера Нево.

Рарог улыбнулся каким-то своим мыслям и повернул свои насады, шнеккары, драккары и кнорры, гружённые добычей викингов, к берегам Вагрии.

* * *

Всю обратную дорогу Рарог думал не только над словами деда, но и над словами Ефанды, которую не мог забыть. Он всё время видел зелёные глаза и слышал слова отчаянной девчонки: «Вы такие же разбойники, как и эти, что сожгли наше селение». Он никогда не ставил себя вровень с викингами, коих тоже считал разбойниками, что ради барыша и слово своё не сдержат и, деля добычу, частенько могли перерезать друг друга. И чем больше думал князь о тех словах, чем больше доказывал себе, что он совсем не чета нурманским грабителям, тем яснее понимал, что сестра Ольга во многом права. Только из природной гордости никак с тем согласиться не мог. Он ведь всегда, с самого детства, старался быть первым, да что старался, был им! Его первенство признавали все – и друзья, и враги. И вот сейчас слова зеленоглазой девчонки вновь и вновь ранят его самолюбие. Он привык, обученный волхвом, остро чувствовать отношение к себе окружающих, ощущать, как восторгается им мать, Ружена, другие женщины, как уважают младшие братья, как завидуют его удали, силе, решительности и богатству недруги, и вдруг… Девица в рваном обгорелом платье, только что спасённая им от страшной смерти, не благодарит, не замирает от счастья, но костерит, как набедокурившего мальца, и называет «разбойником»! Даже быстрая победа над свеями и богатая добыча не заглушают тех речей Ефанды. И хотя всё так привычно вокруг: и дующий в лицо ветер, и плеск волны за кормой, и шутки боевых друзей, довольных удачным походом, в то же время всё видится как-то по-иному. А может виной тому речь деда Гостомысла о том, что не лихими походами отчаянных ободритов и вагров может сохраниться Русь, но единением. Да и история собственного рода теперь видится совсем с другой стороны.