Грязные и утомленные дорогой посланцы, прибывавшие в город Атона из всех владений с письмами о помощи, были, вероятно, разочарованы тем приемом, который им оказывали. Мужественным солдатам, защищавшим окраины огромной империи, были ненавистны прекрасные причалы, к которым приставали их суда, им не нравились прекрасные виллы и тенистые улицы. И трижды ненавистны им были завораживающие слух гимны Атону, доносившиеся из храмовых залов, когда они спешили во дворец.

Живущие неторопливой размеренной жизнью горожане улыбались при виде чужеземцев, спешащих по улицам города-мечты, придворные чиновники не торопились передавать их письма, считая, что негоже беспокоиться из-за каких-то азиатов.

В конце концов эти политые кровью и слезами письма оказывались погребены в архивах и забыты всеми, кроме Эхнатона. Вместо победоносных маршей и грозного боя барабанов и рожков, которые надеялись услышать посланцы, в их ушах звучали только бесконечные песнопения религиозных церемоний и речитативные любовные песни неофициальных празднеств.

Пропахшие потом и поседевшие от дорожной пыли, эти люди, чья память еще хранила картины недавно виденных ужасов войны, а в сердцах еще тлела надежда сохранить единство империи, с презрением смотрели на роскошь новой египетской столицы, оставаясь безучастными к восторженным разговорам о цветах.

Худощавый и сутулый, с печальными глазами и вечно склоненной головой, фараон говорил только о своем боге. Даже сама его внешность, абсолютно чуждая всякой воинственности, должно быть, приводила посланцев в отчаяние.

Из давно покинутых ими осажденных городов до них долетали горестные крики о помощи, и они не могли ни превратить их в миротворческие речи, ни выстроить в стройную систему песнопений, так популярных при дворе, ни заставить их зазвучать серенадой. Кто, думали ожидающие приема посланцы, может остаться глух к горестному призыву: «Город плачет, и текут реки слез». Как можно сидеть в праздности в столице, когда гордая империя, оплаченная кровью храбрых воинов великого Тутмоса, рушится на глазах? Чего стоит любая философия и все боги на небесах, если Египет теряет свои владения? Великолепные Ливанские горы, белые приморские города Аскалон и Ашдо, Тир, Сидон, Симирра и Библ, холмы Иерусалима, Кадеш и великий Оронт, прекрасный Иордан, Тунип, Алеппо, далекий Евфрат. По сравнению с этим чего стоит верность учению? Бог? Правда? Единственным богом был бог войны, который вел Египет к победам и помог ему завоевать Сирию; единственной правдой была правда сильного.

Всматриваясь в глубины прошедших тридцати двух столетий, можно ли сказать, кто был прав – фараон или его воины? На одной чаше весов лежала утонченная культура, построенная на культе всеобщей любви, смирении, молитвах, доброжелательности и мире. На другой – сила, власть, могущество, здоровье, отвага, храбрость и непримиримая борьба с врагами.

Конечно, нельзя не признать, что воззрения ЭхнАтона были более человечными и гуманными, но разве сердца наши не преисполнены сочувствия к тем, кто продолжал удерживать азиатские крепости? Мы можем одобрять в теории идеи юного правителя, но не в силах простить ему разрушение империи.

Однако в своих попытках добиться справедливости и найти «мальчика для битья» мы должны помнить, что над нами существует и другой судья, которому война отвратительна, а борьба народов отнюдь не кажется захватывающей драмой.

И тогда становится ясно, что ответ на вечные вопросы еще не найден.

Возможно, чтобы произвести впечатление на посланцев, фараон организовал юбилейные празднества, о которых говорится в надписи на стеле, ныне хранящейся в Оксфорде. Праздник был посвящен тридцатой годовщине с момента объявления его наследником трона, самому Эхнатону тоже исполнилось тридцать лет, получается, что он был объявлен наследником в день своего рождения.

Кроме того, фараон понимал, в каком положении оказалась его страна, поэтому он постарался дипломатическими средствами умиротворить мятежных царей. Однако не похоже, чтобы царь полностью оценил масштабы той катастрофы, которой стала для Египта неизбежная теперь потеря Сирии.

Он не мог заставить себя поверить в то, что сирийские властители обманывают его, и уж никак не предполагал, что его дурачат такие люди, как Азиру. Только когда перестала поступать дань, он с большим опозданием понял, какая беда его постигла.

Подобные мысли, вероятно, привели фараона в полное отчаяние; можно представить, как он ежедневно падал ниц перед высоким алтарем Атона и мучился от бессонницы на своем царском ложе.

Похоже, что Эхнатон возлагал особые надежды на некоего Бикхуру, который представлял Египет в Палестине. Но вскоре царь получил известия о бегстве посланника и затем узнал, что Бикхура убит. Тогда же поступило сообщение, что Библ пал, и можно только надеяться, что благородный воин Рибадди не дожил до этого дня. Одно за другим поступали известия о капитуляции других важнейших египетских крепостей, и все еще приходили патетические просьбы о помощи из других городов, которые пока удавалось удерживать.

Эхнатону исполнилось тридцать, но казалось, все скорби мира лежат на его плечах. Его тело было немощным и дряблым, а лицо худым и озабоченным, возможно, в его глазах появилось то затравленное выражение, которое обычно свойственно тем, кто отягощен невзгодами.

Вероятно также, что он на самом деле страдал от разрушающей его болезни и не раз чувствовал себя на грани безумия. Его голова по ночам пытала от тягостных мыслей и пронзительного чувства вины за то, что он потерпел поражение.

Мольбы сирийцев о помощи смешивались в его мозгу с молитвами, обращенными к Атону. Сквозь пение хоров, восхваляющих сладость жизни, до него доносились голоса предков, призывавших его с Западных холмов оказать помощь верным союзникам. Разве он мог теперь находить утешение в созерцании деревьев и цветов? Разве он мог произносить «мир», когда глаза застилало багровое зарево?

Душевное состояние фараона и его поведение теперь не могли не вызывать беспокойства даже у тех вельмож, которые привыкли слепо следовать за своим повелителем. Неистовствуя в своем поклонении Атону, Эхнатон теперь повелел, чтобы и имена других богов претерпели ту же самую судьбу, что и имя Амона, и были стерты во всех надписях повсюду в стране.

Этот приказ так и не выполнили, но в храмах Карнака, Мединет-Абу и множестве других сохранились следы долота, с помощью которого стирались со стен имена Птаха, Хатхор и других божеств. Их сменили оскорбительные, обезличивающие надписи «боги».

Этих действий оказалось достаточно, чтобы провинции, где люди продолжали с любовью относиться к старым богам, взбунтовались. Стирание имени Амона, вообще говоря, было жестом, направленным против коллегии жрецов, и мало кого задевало, кроме жителей Фив.

Но преследование многочисленных жрецов всех других божеств всколыхнуло всю страну и нанесло удар по благополучию уже не одного, а сотен городов. Разве добродушный старый мастер Птах со своим молотом и долотом заслужил, чтобы его стерли в порошок? Нужно ли было сбрасывать с ее божественного престола красивейшую, грациозную Хатхор, Венеру Нила?