Имя – это то, что остается навсегда, и нет разницы между именами живых и именами мертвых; наше имя – это то, что отличает нас от других людей, это единственное, что помогает нам помнить, кто мы и какие мы, и если случается, что кто-то лишает нас нашего имени и говорит: «Это не ты, хотя я тебя вижу, это не ты, хотя и очень похож», – то мы перестанем быть самими собой в глазах того человека, который говорит нам это, и не станем собою вновь, пока он не вернет нам наше имя, без которого мы себя не мыслим, которое становится неотъемлемой частью нашего «я» с момента рождения. («Я не знаю тебя, старик, – сказал своему другу Фальстафу принц Хэл, когда стал Генрихом Пятым. – Я не знаю, кто ты, я тебя никогда не видел. Не проси у меня ничего и не говори мне нежностей, потому что я уже не тот, что был раньше, и ты тоже не тот. Я отвернулся от себя прежнего. Поэтому ты сможешь приблизиться ко мне и стать тем, кем был раньше, только тогда, когда услышишь, что я снова стал прежним»). И если такое случается с нами, мы с ужасом думаем: «Почему он не узнает меня? Почему не зовет меня по имени?» Правда, порой мы думаем об этом с облегчением: «Как хорошо, что он больше не зовет меня по имени, не верит, что это я делаю и говорю то, чего не должен. Он видит то, что я делаю, и слышит то, что я говорю, он не может не верить своим глазам и ушам, и тогда он отказывается верить в то, что это говорю и делаю я, человек, которого он знал совсем другим. Мы с ужасом думаем: «Почему он не узнает меня? Почему не зовет меня по имени?» Правда, порой мы думаем об этом с облегчением: «Как хорошо, что он больше не зовет меня по имени, не верит, что это я делаю и говорю то, чего не должен. И этим он спасает меня».

Что-то похожее случилось со мной однажды. Это было давно, задолго до того, как я узнал имя Марты Тельес, имя ее отца, имена Луисы, Деана и Эухенио. В ту ночь мы не только отказались узнавать друг друга (если мы действительно друг друга узнали) и назвать друг друга по имени, мы даже отреклись от собственных имен.

Я возвращался домой на машине, было очень поздно. На улице Эрманос Беккер, короткой кривой улице, которая очень резко поднимается вверх и выходит на улицу Кастельяна, я увидел женщину. Это дорогая улица, и на ней нередко можно увидеть проституток и трансвеститов. Обычно они стоят в ряд, одна за другой (или один за другим), так что, когда выезжаешь из-за угла, видишь только одну женщину (дальше, после того как Кастельяна пересекает улицу Мария де Молина, проституток намного больше: они стоят группами, всегда легко одетые, даже осенью и зимой, и болтают в ожидании клиентов). На углу, мимо которого я часто проезжаю, всегда стоит женщина, каждый раз это новая женщина (или выглядит всякий раз по-новому). Может быть, они каждую ночь бросают жребий, кому стоять на этом месте: оно не слишком на виду, но в то же время на перекрестке всегда немало машин, к тому же здесь безопасно – рядом находится хорошо охраняемое американское посольство. Так что это очень выгодное для них место. В тот вечер я, как обычно, остановился на перекрестке перед светофором и из машины посмотрел на женщину. Я смотрел на нее так, как мы, мужчины, всегда смотрим на проститутку, если не собираемся пойти с ней: с любопытством (мы пытаемся представить, как это было бы, если б мы с ней все-таки пошли, хотя и понимаем, что не будем это делать) и жалостью. Или просто с мужским высокомерием. Но, когда загорелся зеленый свет, я не тронулся с места. Я продолжал смотреть на нее через стекло, потому что мне показалось, что я знаю, как ее зовут. На ней был короткий плащ, открывавший ноги в черных чулках. Она стояла, обхватив руками плечи, словно ей было холодно. Заметив автомобиль, который не тронулся с места, когда загорелся зеленый свет, она стала поглядывать в его сторону и опустила руки, чтобы я (то есть тот, кто сидел в автомобиле, – меня она еще не могла видеть) разглядел юбку, еще более короткую, чем плащ, и что-то вроде боди, подчеркивавшее грудь. Она сунула руки в карманы плаща и распахнула его, чтобы я мог увидеть больше. Я не включал зажигание. Справа от меня дорога была свободна, другие машины могли проехать, но сам я не двигался с места. Я не подъехал к ней ближе: это было бы расценено как проявление интереса, и мне пришлось бы заговорить с ней, перекинуться несколькими словами, а я (несмотря на то что меня просто жгло любопытство) совсем не был уверен, что хочу заговорить с ней или рассмотреть ее получше, потому что боялся услышать имя и узнать ее. Я боялся услышать имя «Селия». Селия Руис. Селия Руис Комендадор (она всегда называла обе свои фамилии) – на женщине с таким именем я женился за несколько лет до того, но вскоре расстался с нею, а еще чуть позднее – развелся.

Потом я что-то слышал о ней, слышал от человека, который знает все и у которого всегда самые точные сведения. Ему можно верить (если, конечно, в его намерения не входит дезинформировать вас или обмануть). Человек этот – Руиберрис де Торрес. На этот раз я ему не поверил. Мой брак был не так уж плох по нашим временам. Продлился он три года – достаточно долго для такой молодой невесты (она была моложе меня на одиннадцать лет, когда надела подвенечный наряд, а на сколько моложе сейчас, не знаю: некоторые событий в нашей жизни нас старят, а некоторые – молодят). Когда мы поженились, ей было двадцать два, а мне – тридцать три. На женитьбе настояла она – женщина, которая, говоря «навсегда», видит вперед не дальше чем на два-три года (именно поэтому это слово ее не пугает). Для нее «навсегда» означает, скорее, «на неопределенное время». Она еще из детства не вышла, куда ей было думать о будущем и о том, чем оно будет отличаться от настоящего. К тому же она очень упряма – это одна из черт ее характера. Я уступил – проявил слабость или поддался чувству: я был влюблен. Я был влюблен весь первый год нашей совместной жизни (я уже плохо помню то время). Потом мне просто было с ней хорошо, потом я ее только терпел, а потом мы стали раздражать друг друга. Ссоры случались все чаще, а примирения нужно было ждать все дольше. Нежные примирения с поцелуями и ласками очень полезны, когда они возможны, иногда это единственный способ продлить еще на какое-то время то, что уже закончилось. На какое-то время, но не навсегда. Я ушел из нашего общего дома и поселился там, где живу по сей день. Уже три года. Она намного моложе меня, а потому ее раздражение проходило гораздо раньше, чем мое, она быстро забывала обиды, она не копила их, каждая новая не казалась ей более горькой и глубокой, чем предыдущая, она не была злой и обижала меня не потому, что хотела обидеть. Она даже не замечала, что обижает меня, так что я все время должен был указывать ей на это, каждый раз делать ей выговор. А я обиды копил, я ничего не прощал. Она этого не понимала, это выводило ее из себя, и мы расстались. Во время одного из перемирий мы решили, что нам лучше пожить отдельно (хотя бы некоторое время), подождать, подумать, попробовать измениться. Я ушел из нашего общего дома и поселился там, где живу по сей день. Я ежемесячно посылал ей чек (передавал с посыльным, мы друг с другом не встречались). Не только потому, что я оставил ее и мои доходы всегда были выше, а и потому, что старшие всегда берут на себя заботу о младших и, даже находясь далеко, не перестают беспокоиться о них. Сейчас я по-прежнему посылаю ей чеки и иногда даю деньги лично – помогаю, пока это ей необходимо, скоро в этом, возможно, не будет нужды. Я не люблю говорить о Селии. Мне постепенно становилось известно все то, что становится известно в городе, где все всех знают, где телефоны звонят двадцать четыре часа в сутки (звонки глубокой ночью здесь обычное дело) и где изрядное количество жителей не спят сами и не дают спать другим. Мне говорили, что Селию видели там-то и там-то, что она была с тем-то или с тем-то. Ее слишком часто видели с разными мужчинами. Видимо, она пошла по тому пути, какой обычно выбирают покинутые возлюбленные: проводила ночи в барах, пила, притворялась веселой и счастливой, танцевала, скучала, не хотела идти домой спать и иногда под утро начинала рыдать. Она делала все, чтобы до меня доходили слухи о том, как она живет, и спрашивала обо мне, как спрашивают о дальних знакомых, но при этом у нее подрагивали губы, выдавая ее, и дрожал голос. Иногда мой телефон звонил в неурочное время, и, когда я снимал трубку, на том конце провода молчали: она просто хотела знать, дома ли я, а может быть, звонила совсем с другой целью – хотела услышать мой голос, даже если этот голос только повторял одно и то же слово. Как-то ночью я, сидя на кровати и раздеваясь перед тем как лечь спать, тоже набрал свой старый номер. Когда она ответила, я ничего не сказал ей: мне вдруг пришло в голову, что она могла быть не одна. Однажды Селия оставила на моем автоответчике три сообщения подряд, наговорила всяких глупостей, издевалась, угрожала, но перед тем как закончилось время, отведенное на пленке для третьего сообщения, она вдруг начала умолять меня, повторяя: «Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста!..» (Так что такое я уже слышал. На пленке собственного автоответчика.) Я не решился позвонить ей, лучше было не звонить. Потом мне рассказали то, чему я не придал значения, хотя эту новость мне рассказал не кто иной, как Руиберрис де Торрес. Сначала он говорил полунамеками, словно зондировал почву, потом заговорил открыто. Как-то он спросил, виделся ли я с Селией в последнее время, и, когда я ответил, что не видел ее уже много месяцев, он посмотрел на меня обеспокоенно (беспокойство было притворным, на самом деле все это его забавляло): «Наверное, тебе стоило бы поинтересоваться, как она живет, – сказал он, – встречаться с ней изредка». – «Думаю, лучше этого не делать, – ответил я. – Должно пройти время. Боюсь, она снова начнет требовать, чтобы я решал за нее ее проблемы, или рассказывать мне о своих делах и просить совета. Это сближает, не дает разорвать отношения окончательно. Мне и так стоило большого труда ограничить наше общение чеками, которые я ей посылаю». – «Тогда тебе, наверное, стоит сделать это общение более частым или посылать чеки на большую сумму», – сказал он и, когда я спросил, что он имеет в виду и что он знает, поломавшись для вида, с некоторым даже злорадством рассказал мне то, что показалось мне тогда абсурдом: кто-то видел Селию в ночном баре, где обычно собираются проститутки. Она пила в компании двух странных типов, по виду заезжих предпринимателей средней руки (откуда-нибудь из Бильбао, Барселоны или Валенсии). Это люди совсем не ее круга, значит, познакомилась она с ними именно там. «Ну и что? – спросил я. – Что ты хочешь этим сказать?» – я начинал злиться. «А ты сам не понимаешь? Я бы на твоем месте с ней поговорил». – «Глупости, – сказал я. – Селии всегда нравилось бывать в странных местах. Она еще очень молода, ищет приключений. Когда мы уже были женаты, она пару раз ходила с подружками в бар, где встречаются лесбиянки. Не думаю, чтобы ей там нужно было именно это». – «Конечно-конечно, – ответил Руиберрис, – но сейчас кое-что изменилось». – «Ты о чем?» – «Она больше не замужем – это раз, она была не с подружками – это два, и ее уже дважды видели в местах, где собираются проститутки, – это три». – «Надо же, как твои друзья все замечают! – разозлился я. – Они, наверное, только и шляются по барам, где водятся шлюхи. А они не видели случайно, как она деньги в лифчик засовывала? Людям только бы чего-нибудь придумать. У Селии бывают заскоки – то ей вдруг начинают нравиться люди определенного типа и она общается только с ними, то начинает ходить каждый вечер в один и тот же бар, а через две недели ей вдруг надоедают и бары, и новые друзья, и она еще на две недели запирается дома. Она была такой, когда мы познакомились, она будет такой, пока ее жизнь снова не войдет в спокойное русло. И еще: денег я даю ей достаточно, и ее родители, я уверен, тоже присылают ей кое-что из Сантандера. Да и у нее самой тоже иногда бывает работа. Так что она не бедствует». – «Денег бывает достаточно или недостаточно в зависимости от того, какую жизнь человек ведет и как он эти деньги тратит. Она все вечера проводит в барах. Может быть, она наркотики начала принимать?» – «Вряд ли. Она всегда смертельно боялась пристраститься к чему-нибудь. Боялась даже курить и пить. Она марихуану-то ни разу не попробовала. А если она куда-нибудь идет, то всегда найдется кто-то, кто за нее заплатит, – ответил я. – К тому же от наркотиков до проституции очень далеко. Так что оставь эти глупости, Руиберрис».