— Митя. — Губы у нее запрыгали, а глаза налились слезами. — Митя, это мой брат.

— Кто? — Он ошарашенно посмотрел на нее.

— Федор Широков — мой брат. Сводный, разумеется.

— Как?

— Да так. Павел Леонидович Широков — преподаватель филфака, от которого забеременела моя мама. Мной. Спустя много лет после их неудачного романа, после которого он ее бросил, беременную, он женился, и у него родился сын. Это и есть Федор, понимаешь?

— Не совсем. Ты что, с ними общаешься? И теперь волнуешься, что с ними будет?

— Нет, они меня никогда в жизни не видели. Да и я их много лет назад, всего один раз. Мне тогда двенадцать лет было. И мне абсолютно наплевать, что с ними будет, даже если они оба сгинут в геенне огненной. Митя! — Она в отчаянии посмотрела на него. — Мне страшно. Мне очень страшно, что убийцей может оказаться человек, в жилах которого течет та же кровь, что и у меня. У моего сына… Я не смогу с этим жить, понимаешь?

Он притянул ее к себе, и она спрятала лицо у него на груди.

— Подожди, — тихо сказал он. — Не делай скоропалительных выводов. Еще ничего не известно. И, на мой взгляд, подозреваемым номер один остается пока все-таки Гоголин. Твой брат, — Лелька заплакала, — твой сводный брат просто мог привести того юношу к нему домой. А сам он, может быть, ни в чем не виноват. А если и виноват, — Дмитрий погладил ее по голове и ладонями поднял ее заплаканное лицо, чтобы снова посмотреть в глаза, — то ты тут точно ни при чем. Эти люди — абсолютно чужие тебе и Максиму. Вы оба стали такими, какие вы есть, только благодаря твоей маме и тебе, понимаешь? И никакие Широковы ничего в этом раскладе не изменят. Ты удивительный человек, Леля. Я очень рад, что ты вошла в мою жизнь. Что у меня теперь есть ты, Максим, Цезарь. Я никому вас не отдам. И никому не дам в обиду. Ты верь мне, ладно?

— Я верю, — убежденно сказала Лелька и улыбнулась сквозь слезы. — Я верю, Митя. Я всегда буду тебе верить.

Интересно, почему наша самооценка так сильно зависит от чужого мнения? Вот вроде бы каждый человек сам все про себя знает — и про успехи, и про недостатки, и про слабые стороны, и про сильные. Ан нет, стоит только услышать нелестную оценку, данную кем-то из окружающих, как настроение стремительно портится под нахлынувшим приступом самоедства. А вдруг они правы? А вдруг я не молодец? А вдруг у меня ничего не получится? А вдруг я не заслуживаю успеха?

Когда мы ругаем ребенка после родительского собрания, нас, по большому счету, расстраивают не его оценки, а тот позор, которому нас подвергли перед другими родителями.

Когда мы принимаем решение о разводе, то больше всего переживаем не из-за того, что не справились с подводными камнями семейной жизни, и не из-за того, что боимся одинокой старости. Страшнее всего нам, что скажут люди.

Мы боимся принимать смелые решения и круто менять свою жизнь, потому что не в силах вынести осуждения злопыхателей. И готовы отказаться от своей мечты, лишь бы не слышать язвительного шепота завистников. Мы продукт чужого мнения. И именно с ним нам нужно бороться ежедневно и ежечасно, чтобы отстоять собственное я.

Его жизнь теперь переливалась веселым разноцветьем. Расступившись, сгинула, исчезла без следа унылая серость, в которой, как в снежной февральской каше, вязли все повседневные дела и мысли. Ярко-красная радость от встреч с Лелькой сменялась окрашенным в синий цвет удовольствием от общения с Максимом. Привычный коричневый цвет, с которым он ассоциировал возню с собаками, изменился на ярко-оранжевый, видимо, в цвет ошейника Цезаря. Зелеными всполохами были окрашены встречи с Буниным, который, помимо хорошего друга, неожиданно превратился в напарника, с которым они до хрипоты обсуждали все тонкости расследования.

В Дмитрии вдруг проснулись старые инстинкты, давно забытые и, казалось, навсегда потерянные то ли на дне бутылки, то ли в мутной жиже неизбывного горя. В прошлой жизни он был высококлассным опером, и теперь все чаще в нем «просыпался» тот прежний Дмитрий Воронов, цепкий мозг которого не упускал ни малейшей детали.

Кроме цвета, в его жизни появились звуки, запахи, эмоции, а главное — желания. Идя по холодной январской улице, он вдруг останавливался, будто заново открывая для себя улицу, дома, людей. Он искренне смеялся над тем, что ему казалось смешным. Искренне радовался тому, что доставляло удовольствие. И так же искренне в нем бушевала ненависть, много лет маскировавшаяся под безразличие. Когда-то он нырнул в это безразличие, чтобы спастись от нестерпимой душевной боли, которая иначе разорвала бы его на куски. И долгие годы боялся вынырнуть на поверхность, чтобы снова не встретиться с этой болью.

Благодаря Любови Молодцовой, Любе, Лельке, он нашел в себе мужество «всплыть» и сейчас смело шагал по жизни, обдуваемый ее ветрами, подставляя голову под падающий снег и не боясь смотреть в глаза реальности.

Он даже достал спрятанные глубоко в альбоме фотографии мамы и Миньки, и заказал рамки, и повесил их на стену, и разговаривал с ними по вечерам, рассказывая, как прошел день. Он знал, что убийца его сына скоро будет наказан, и хотел сделать все, что в его силах, чтобы приблизить этот день. И еще он совершенно точно знал, что больше убийств не будет, потому что он, бывший майор Воронов, этого не допустит.

В его бессмысленной жизни вдруг появился смысл, и даже не один, и было ему от этого хорошо и радостно. Так что посреди январских морозов хотелось думать о весне, о капели и первых проталинах, об охапке тюльпанов, которую он принесет Лельке на Восьмое марта, и даже о поездке с Цезарем на охоту, настоящую утиную охоту, сезон которой откроется в апреле и для которой лабрадоры как будто специально созданы.

До весны еще, конечно, нужно было дожить, поэтому он сделал то, что было трудно, но выполнимо уже сейчас — притащил здоровенный букет разноцветных парниковых тюльпанов, ради которых смотался в пригородный совхоз цветов. Увидев это великолепие, Лелька ахнула и отступила в глубь квартиры, и опустила в охапку вмиг запылавшее лицо, и потом посмотрела на него глазами, в которых было столько счастья, что ради этого можно было и за тысячу километров смотаться, не то что за сорок.

Дни шли своим чередом. За Федором Широковым было установлено наблюдение, которое показало, что два-три раза в неделю по вечерам он ходит в гости к Гоголину.

— То есть они мало того, что знакомы, они еще и плотно общаются, — задумчиво сказал Дмитрий Бунину, который и принес ему эту информацию, заскочив прямо на работу. Огромная немецкая овчарка по кличке Дик послушно сидела у ног Воронова, терпеливо ожидая, пока он закончит разговор. — Причем смотри, в гости он ходит без папаши.

То есть старый друг, с которым съеден не один пуд соли, приходит к нему примерно раз в месяц. А вот его сын, которому и тридцати лет еще не исполнилось, таскается исправно, как на работу. Зачем?