— Такой сейчас мир. Чего ты хочешь?

— Справедливости и правды, вот чего. Выставили бы на аукцион, за сколько угодно купил бы.

Джим снова был впереди, шел прихрамывая и о чем-то усиленно думал. Грейс тоже размышляла и молчала. Они прошли совсем немного, как почувствовали холод недопонимания. Грейс замедлилась первая. Джим — следом.

— Оделся бы потеплее. Хоть бы пиджак накинул, — сказала Грейс.

— Учить жить своего идиота будешь, а не меня, — ответил Джим.

Грейс сжала ладошки в кулаки, но быстро их разжала.

— Вы все простуженные. Не думаешь, что в доме нужно хотя бы иногда включать отопление?

— А тебе не кажется, что ты суешь нос не в свои дела? — сказал Джим и обернулся. Глаза его сверкнули так же, как и тогда, в музее, когда их взгляды пересеклись.

Грейс испугалась, но не подала виду. Джиму ведь страшнее, намного страшнее.

— Я говорю, как вижу со стороны. А я вижу больных людей, которым нужно больше быть в тепле.

— Мы не больные. Просто миру нравятся хриплые голоса. Мы следуем моде.

— Моде на умирание?

— Как и весь мир, и весь Ластвилль. — Джим улыбнулся уголками губ.

— Фестиваль смерти же скорее развлечение для туристов.

— Правда? — сказал Джим, почти засмеявшись. — А тебе не кажется, что театральное представление с обезглавливанием и выставкой всяких штук для мучительной смерти с последующей ярмаркой выпечки и пива — это немного чересчур для мира, который постоянно талдычит о важности счастливой жизни?

— Представлять и делать на самом деле — разные вещи.

Они почти остановились. Джим обернулся и ухмыльнулся.

— А ты думаешь, здесь есть кому-то дело до этой разницы?

— Есть. Например, тебе.

От твердости и непоколебимости голоса Грейс любой бы сдрейфил, но не Джим. Никакого смущения не читалось в его лице, остававшемся серьезным, и в глазах, все еще злобных и насмешливых. Но что-то в нем изменилось. Будто бы плечи опустились, совсем немного.

— Слушай, а когда ты тут была, чтобы знать, что с нами? — спросил Джим. — Думаешь, дело в тепле и холоде? Ничего ты не знаешь.

— Я знаю, в чем дело, и это никак с вашими мыслями не связано.

— Правда? А не пойти ли тебе в психотерапевты? Будешь вскрывать людям раны из прошлого под видом доверительной беседы. Интересно, наверное, смотреть за тем, как они кровью истекают.

— Ты можешь говорить что угодно, но я знаю, о чем ты думаешь. И, кажется, мне дали особое право, — отрезала Грейс.

Джим замолчал. В растерянности он постоял, обдуваемый холодным ветром, чуть дрожал, но делал вид, что и не дрожал вовсе. Грейс знала — не от холода.

— Все вы имеете… право имеющие, — прошептал Джим и поплелся дальше, к воде. Грейс пошла за ним.

Полянка перед домом небольшая и грязная. Среди островков мха и травы валялись комки земли, брусчатка кое-где вывернута и выброшена, всюду лежали поломанные тонкие ветки. Казалось, что перед домом с регулярной частотой гулял ураган.

Грейс остановилась у огорода. Чуть не наступила на прижимавшиеся к земле высохшие травы, посаженные рядами за веревочной оградкой. Посмотрела и поняла, что это лекарственные растения, а не цветы, но какие именно — разглядеть не успела. Джим преспокойно пошел по ним, не взглянув даже, что топчет.

— Шел бы осторожнее, — сказала Грейс.

— Сам разберусь, — бросил Джим.

— Главнее разрушить, чем сберечь, да?

— А зачем беречь? Чтобы тебе досталось? — ответил Джим и даже не обернулся.

Грейс промолчала.

Они приближались к воде. Пруд, показавшийся Грейс сначала небольшим, сейчас представлялся морем, которое серыми мутными водами вливалось в лес, смешивалось с темнотой его и превращалось в единое: тьму, окружавшую дом семьи. Грейс обернулась — над домом все еще темнели тучи. Вдали над кронами деревьев летали черные пятна, немые, как и весь лес.

Джим вдруг замедлил шаг. Он посмотрел перед собой, на бесконечную пыльную гладь, не шевелившуюся от ветра, и отчего-то задумался. Шаги становились все меньше, движения рукой, которой размахивал при ходьбе, — все незаметнее. В конце концов он почти остановился, не успев дойти до лавочки у пруда, и замер.

Ветер вдруг замолк, и Джим, словно прежде подгоняемый им, перестал идти. Занервничал.

— Скажи, это ты правило про босые ноги и сквозняки придумал? — спросила Грейс, почти поравнявшись с Джимом.

— Шелдон. Все в доме придумывает Шелдон, — ответил он, не оборачиваясь.

— И ты, конечно, не имеешь над ним никакой власти?

— Над Шелдоном даже Шелдон власти не имеет, какой тут я…

— Но ты же убедил его в том, что Уайтхед — плохой человек.

Рука, державшая ноутбук, дрогнула. Джим поддержал его другой, испугавшись, что дорогая техника упадет на землю, а потом обернулся, нервно улыбнулся и тихо бы рассмеялся, если бы в глазах его не блестели искорки страха.

— Убедил? А ты думаешь, что он хороший? Ты? Ты так думаешь?

— Он ведь сказал тебе?

— Я не хочу с ним говорить. Ты сама понимаешь, что не хочу.

Грейс стояла ровно, засунув руки в карманы пальто, и смотрела на него. Не нужны были слова, чтобы объясниться. А Джим не умел выдерживать ее пристального взгляда.

— И ведь надо тебе все знать, вундеркинд чертов, — сказал он, подавив тяжелый вздох, развернулся и повел Грейс к пруду. — Он говорил. Он все всегда говорит.

От воды тянуло зимним холодом. Казалось, что серость, отражавшаяся на глади, обращалась в лед. Вода застыла, ветер ее не дотрагивался.

Джим и Грейс остановились у лавочки, присели. Он занял край, повернутый к дому, Грейс — край у воды. Между ними было меньше метра, но Грейс поняла, что Джиму нечем дышать, даже нормального вдоха сделать он не мог. Его била мелкая дрожь. Джим потирал края ноутбука пальцами, делая вид, что убирает присохшую пыль.

Грейс знала, что он думает, решается. Для Джима это сложно. Привык же считать себя всесильным и когда понимал, что это —