— Мы хотели убедиться, что у тебя все нормально, — сказал Робби.

— Само собой, — буркнул я.

— Всякое в жизни случается, — повторил он. — Не сомневаюсь, все образуется.

— Конечно, — сказал я.

Ничего не образовалось.

И не могло. Я тут же позвонил в Калифорнию. Ответил Фрэнк, отец Стеллы, который был судьей среднего уровня в своем штате и по совместительству преподавал где-то политические науки.

— Бенджамин, — сказал он, не переставая вздыхать, — моя дочь много чего вытерпела, она сейчас не может с тобой поговорить. Я думаю, что еще долго не сможет. Я понимаю, ребенок — не кол посреди поля, так что дело непростое, но я тебя уверяю, маленькая Стелла ни в чем не будет знать нужды. Тебе предстоит признать свою вину и дать Стелле время разобраться во всем. Так уж случилось, что я люблю свою дочь (ударением он подсветил сравнение/контраст), и я не желаю ей ни капли лишних страданий.

Мне захотелось сказать в ответ: ты любишь дочь? А что ты скажешь, Фрэнк, на это — она тебя ненавидит, она, блядь, не выносит тебя. Ага, нужны доказательства? Так вот же они, смотри, «Ариэль» Сильвии Платт. (Господи, как она могла бросить эту книгу? И меня с ней.) Вот, страница 42, «Папа». Лучшее стихотворение Платт, на мой взгляд. Видишь, как страница вся исчеркана? Чернила трех цветов, трех! Итак, смотрим, что там подчеркнуто? В твое черное сердце я кол вобью Папа, папа, выродок… / Кончено… Так что, Фрэнк, побеседуем про твою нежную приязнь к помощнице-аспирантке? Кто вас застукал, Фрэнк? Так и есть, Стелла, а было ей одиннадцать лет, а помощница сосала у тебя, Фрэнк, отсасывала прямо в твоей семейной машине. Стелла пришла в гараж за велосипедом — ты помнишь его, миленький розовый «швинн» с лохматыми висюльками на руле. Ты, конечно, думал, что она у подружки. Я знаю все, что ты наговорил ей тогда, Фрэнк, все, что ты ей обещал, знаю, на какие уловки пускался, умоляя не выдавать маме, после того, как застегнул штаны и сказал аспирантке — интересно, что? «замри»? «не уходи»? «подожди минутку»?.. Да, Фрэнк, Стелла поведала мне все, и не уверен, что ты хочешь знать, почему и при каких обстоятельствах, но вообще-то это было еще в начале, как-то ночью, когда ее нежелание брать в рот стало уже напрягать, и мы раскурили косячок, откинувшись на подушки, и вот все это хлынуло наружу, грустная история, но так холодно, холодно изложенная. Мне понравилась одна деталь — как аспирантка подкрашивала губы, глядя в зеркало заднего вида, пока ты увещевал свою маленькую Стеллу. Кла-асс, Фрэнк. Сучка первый сорт. Я никогда не могла узнать о корнях твоих, писала Платт. Но мы-то знаем, куда ты совал свой треклятый корень, Фрэнк, — прямо в то скверное напомаженное гнездо, в тот дешевый рот, который разгрыз надвое мое прекрасное алое сердце.

Вот что я хотел сказать. Но не стал. А вместо этого произнес:

— Так уж случилось, что и я люблю вашу дочь.

— Что ж…

И Фрэнк повесил трубку.

Так и получилось, что в тот день я перешел с пятерочек на четвертинки,[87]и пусть это вопрос выгоды, не будем притворяться, что это не символично. Дирк, мой наставник в АА (его по правде так зовут, хотите верьте, хотите нет[88]), обозначил это как день, когда я оправдал свой алкоголизм. Дирк был винным обозревателем высокого полета, но в итоге совершил вынужденную посадку в АА. Он уверял, что кое-что знает об оправданиях, — для него бражничество было работой, а работу нужно выполнять, ну и так далее. Ему повезло переключиться с винной коммерции на душеспасительную коммерцию: сейчас он держит благотворительную кухню в Челси и бродит по городу, укрывая бездомных чуваков своими одеялами.

Разумеется, весь мой «План Маршалла» пошел прахом, когда Стелла ушла. Через два дня я уже вновь распоряжался за стойкой в «Ставках», разливая свои знаменитые «двойки»: стопку клиенту, стопку себе. Через несколько дней я опять попробовал позвонить Стелле, надеясь, что период критического осмысления закончился. На сей раз я нарвался на ее мать, и вы можете представить, что там было. Мне пришлось повесить трубку, а то я вот-вот мог бабахнуть ярким пламенем. Я написал Стелле несколько длинных писем — ну, не таких длинных, как это, — но они остались безответными. Тогда однажды ночью, в три часа, — вот опять этот жуткий час; Господи Иисусе, сколько отчаяния и крови выплескивается, когда кукушка прокричит трижды, — я набрал их номер и в каком-то необычайно гадком и плаксивом отупении заявил ее отцу, что у меня есть права, я должен видеть дочь, что Стелла похитила Крупичку, украла ее, и что я разнесу весь их чертов дом, но своего добьюсь.

— Бенджамин, — мягко проговорил он, — ты сам себе худший враг. Ложись-ка спать.

— Я все про вас знаю, Фрэнк, — сказал я.

Как бы с угрозой, р-р-р.

Он, похоже, не понял, куда я клоню. Или оказался более ушлым ходоком, чем я думал. (Должно быть, я рассчитывал, что он сразу перетрухает, прикроет трубку ладонью и зашепчет фальцетом: «Что? Что? Господи, что ты знаешь?»)

— Примите уверения, — заорал он в ответ, — что удовольствие взаимно.

В том уквашенном состоянии я только и придумал ответить: «Наоборот», ответ бессмысленный и даже нескаламбуренный. Фрэнк вздохнул и дал отбой, так что я орал в гудящую трубку, пока там не раздался обычный нарастающий перезвон и обычный гундосый голос телефонной барышни не подсказал мне, что если я хочу позвонить, то нужно нажать рычаг и так далее. Этот звонок, видимо, окончательно вывел Стеллу из себя, потому что где-то через неделю я получил от нее письмо. Написанное от руки, датированное, удручающе формальное. Основная мысль: все кончено. Поладить снова нечего было и надеяться, я чувствовал лишь одно — вину, а это показывает, что я не совсем уж был бесчеловечным, хотя муки совести, в конце концов, есть проявление эгоизма, так что еще, блин, хуже. Крупичку я смогу видеть только после того, как пройду курс лечения от алкоголизма в специальной клинике и исполню еще кучу разных епитимий, а Фрэнк — она назвала его «мой отец», а не «папа» — уже собрал команду юристов, которая этого добьется. Она признала (считаю, любезно), что не один я во всем виноват, но писала, что теперь ей нужно «попросту» заняться своей жизнью, а я должен заняться своей. И подписано: «С грустью, Стелла».

Так мы и сделали. Или почти. Стелла, во всяком случае, за свою жизнь взялась. Она защитила докторскую в Пеппердайне и получила место преподавателя в университете штата Калифорния, где работала несколько лет, пока не встретила Джонатана, чиновника из системы среднего образования с двумя сыновьями от первого брака, и не вышла за него, а после этого открыла в Пасадене оранжерею, и дела у нее, похоже, идут вполне успешно. (Сайт у них крутой, во всяком случае. Сто сортов камелии в наличии.) Я знаю все это потому, что в девяностых я несколько лет был у них в списке получателей рождественских писем — по ошибке, я сразу понял. Благодаря этим письмам я узнал, что Джонатан — фамилия его Кейл, пишется как капуста,[89]так что я всегда представлял его помесью знаменитого Джона Кейла из «Велвет андеграунд» и Зеленого гиганта с этикетки консервной банки — увлекается спортивной рыбалкой и альпинизмом, хотя после травмы колена в 96-м или 97-м альпинизм накрылся. А еще он винный коллекционер, так что в отпуск их семейство катается почти по тем же маршрутам, которые нарезал по глобусу мой наставник Дирк, надегустировавшийся до одури в Чили, Франции, Португалии, Новой Зеландии. В одном из рождественских писем говорилось — такой выпендреж, как я понял, — что «вложенная в конверт винная пробка» — счастливое напоминание о поездках прошедшего года, но мое письмо пришло без пробки. Я даже выудил конверт из мусора, чтобы проверить. И где, черт возьми, моя пробка? Что ж, может, меня все-таки не случайно включили в список адресатов. Я представил, как они спорят, вкладывать ли пробку в мой конверт. Я так и слышал голос Стеллы: «Нет, а то он ее еще съест».