Голос его звучал недоброжелательно. Он явно подозревал, что я играю с огнем. И был недалек от истины.

– Может, присядете? – предложила я.

– Куда? – спросил он, не двигаясь с места.

– На этот бочонок, например.

– Зачем? С моей стороны было бы невежливо сидеть, когда вы стоите.

– Просто сядьте!

– Как прикажете, миледи.

Как все прозаично! Слегка согнувшись, он присел на краешек бочонка с соленой рыбой, тогда как я осталась стоять перед ним.

– Так чего же вы хотите, Джоанна?

Он больше не был моим управляющим – сейчас он снова был моим любовником.

– Я могу больше никогда вас не увидеть.

Он не переспросил меня, что я имела в виду. Вероятно, он все понял. А может быть, просто верил в то, что я буду вести себя осмотрительно. И все же, когда мои пальцы очень осторожно коснулись его щеки, а затем двинулись дальше, к завязанным концам его белой шелковой повязки, он поднял руку и остановил меня.

– Не нужно!

– Но я сама хочу. Не думала я, что вы станете стесняться своих боевых шрамов.

– Я и не стесняюсь. Но какой мужчина станет добровольно показывать их женщине, которую он любит?

Сказано это было жестким тоном, который отозвался болью в моем сердце.

– Я отвечу вам, – сказала я смягчившимся от сочувствия голосом. – Мужчина, который гордится тем, как эти шрамы были получены. Мужчина, проявивший доблесть в бою. А вы подходите под оба эти определения.

– Тогда делайте что хотите.

Он опустил руку, и я развязала шелк на его голове.

Господи Иисусе!

Рана его была ужасна. Веко теперь не открывалось, а страшный глубокий шрам проходил от линии волос до середины скулы. Думаю, войди вражеский клинок чуть глубже, и он бы погиб. Я очень нежно прикоснулась к обезображенной плоти; через столько времени она была уже не такой красной и зловещей, но я могла себе живо представить, как это выглядело вначале. Он был храбрым мужчиной, умеющим терпеть боль, как и очень многие из наших рыцарей.

Я могла понять, почему Томас прятал свой шрам от меня: он портил его внешность и это ущемляло его самолюбие, которое в нем все-таки присутствовало. Но как типично для него было привлечь внимание к своему дефекту таким галантным образом. Во время всех этих манипуляций Томас оставался неподвижен, как высеченная из мрамора статуя. Но когда я без предупреждения наклонилась и прижалась губами к уродливому рубцу, я услышала, как он глубоко и продолжительно вздохнул, как будто выдохнул наружу страх, не дававший ему говорить.

– Вы не презираете меня, – прошептал он. – И не находите мой шрам омерзительным.

– Нет.

Я рассеянно разглаживала пальцами белую повязку, которую продолжала держать в руках, и раздумывала над его, а также над своим будущим, не в силах угадать ни того, ни другого.

– Вы ведь когда-нибудь снимете это? – спросила я, чувствуя, как где-то под моим сердцем как будто разверзся глубокий колодец печали.

– Да, в один прекрасный день. Когда я буду полностью удовлетворен тем, как я сражался во имя Господа, святого Георгия и Англии. Вот тогда я и сниму это. – Помедлив мгновение, он поднял голову и взглянул на меня снизу вверх. – Это правда не вызывает у вас отвращения? – еще раз спросил он.

– Нет. А вы думали, что будет вызывать?

– Как я могу знать, что на уме у женщины? К тому же женщины королевской крови, которая, как известно, обладает способностью внушать людям мысль о ее непомерной гордыне. Тогда как я – простой солдат. – Впервые с тех пор как Томас, возвратившись в Англию, застал меня замужем, я услышала в его голосе нотки сожаления; его рука нашла мои пальцы и легонько сжала их. – Я ведь до сих пор поверить не могу, что вы сами тогда захотели взять мою фамилию.

– Ту нашу попытку нельзя признать удачной, мы не извлекли из нее пользы, – заметила я. – И я не хочу причинять боль Уиллу. Он мой друг, мы всегда были с ним друзьями, и он не хочет наносить вред никому из нас.

Он долго смотрел на меня, как будто мысленно взвешивал слова, которые собирался произнести.

– Запомните вот что. Если я погибну в бою и у нас с вами никогда не будет возможности быть вместе как мужу с женой, помните, что я всегда любил только вас, вас одну.

Он погладил мою щеку тыльной стороной ладони, а я повернула голову и прижалась к ней губами. Это была очень нежная ласка, которая пробудила во мне воспоминания о захлестнувшей меня когда-то девичьей любви. Я снова прижала его руку к своей щеке, наслаждаясь моментом неожиданной близости, от которой захватывало дух.

Но длилось это недолго. Голос его внезапно стал резким и зазвенел, как сталь меча, который он теперь не носил:

– Зачем вы это сделали, Джоанна? Зачем позволили втянуть себя в этот свой брак? Почему было просто не сказать королю, что вы по закону не можете предпринять такой шаг? Что вы уже моя жена? Вы выходили за меня по доброй воле, но тем не менее в течение ближайшего года уже состоялась ваша свадьба с Уильямом Монтегю. Но почему? Вы самая своевольная из всех женщин, которых я знаю, и при этом вы позволили запугать себя настолько, чтобы отречься от меня. Как вы могли так поступить, как могли своим решением создать столько сложностей и неудобств? Весь этот хаос – ваших рук дело.

В погребе вдруг повеяло ледяной зимней стужей. Как могло случиться, что раньше он не признавался в том, что поступок мой причинил ему душевные страдания, а не просто досадное беспокойство, будто легкий ветерок, поднимающий рябь на поверхности воды? Обиженная и рассерженная столь резким переходом от нежности к обвинениям, я отпрянула от него, все же догадываясь, что поведение мое в его понимании было связано не с чем иным, как с чисто женским непостоянством. Зачем мне было подвергать риску свою душу, давая вторую клятву, когда я уже была связана первой? Это должно было казаться необъяснимым. Но сейчас я чувствовала себя разбитой и уставшей от упреков в том, что я поверхностная, вероломная, что слишком руководствуюсь корыстными интересами или юношеской экстравагантностью, чтобы бросить вызов своей матери и самостоятельно выбрать свой путь в жизни. Пунцовая краска залила мое лицо; я поняла, что, вероятно, приняла ошибочное решение, когда не объявила о невозможности выйти замуж за Уилла, стоя с ним перед алтарем, хотя делала я это вполне осознанно.

Если Томас уходит на войну, он должен это знать.

– Я сделала это, потому что…

Я так долго хранила все это в тайне. Что даст мое малодушное признание? Поэтому я решила его упростить.

– Если бы я призналась в том, что мы с вами сделали, – сказала я, – я могла бы запятнать ваше имя дурной славой, и это пугало меня. Я действовала из самых лучших побуждений.

Объяснение получилось действительно очень упрощенное, однако не такое уж неправдивое.