— К сожалению, — сказал ей доктор после процедуры, — камень ушел из вашего желудка. Придется попробовать с другой стороны.

Через два дня тщательной очистки организма и питания прозрачными продуктами вроде всяких желе и бульонов Джулия снова явилась в больницу. Накрыв простыней обнаженную нижнюю часть тела, она дождалась визита другого врача, который предпринял еще одну попытку извлечения камня.

— К сожалению, — сказал ей врач, когда она очнулась после легкой анестезии со слегка растянутым сфинктером[10], — он застрял слишком высоко для нас.

— О господи! Что же теперь делать?

Врач начертил на блокноте с эмблемой фармацевтической компании рот, желудок и кишечник.

— Скорее всего, наш маленький дружок находится на стыке подвздошной и слепой кишки, — сказал он, чертя круги своей шариковой ручкой для вящей наглядности. — Очевидный риск связан с тем, что он может полностью блокировать движение пищи через кишечник. Но есть и другая опасность, что он пойдет дальше и по пути повредит ткани. Может случиться разрыв стенки кишечника, а этого, уж поверьте мне, лучше избежать. Вы слышали слово «перитонит»? Оно частенько встречалось в свидетельствах о смерти в начале двадцатого века.

Разрыв! Джулии вспомнилась пунктирная строчка перфорации на каком-то билете: линия разрыва.

— Завтра я выступаю в суде в качестве эксперта, — сказала она, отметив и свой раздраженный тон, и его неуместность. — Это дело я никак не могу пропустить.

— Что же, мы не можем рисковать и ждать до понедельника, так что я запишу вас к хирургу на пятницу, это последний срок. Пятница, четырнадцатое.

«Счастливый День святого Валентина, нечего сказать», — подумала Джулия.

Предшественнику Кристины нравилось название операционный театр. Его не смущало, что занавес был зеленый, а не черный. У него было несколько медсестер, служивших одновременно и зрителями, и массовкой, и он играл сою роль, как в комедии, под звуки симфонии на «Радио Классика», с насмешливым видом дирижируя движениями кустистых бровей. Кристина предпочитала работать в сосредоточенной тишине; она понимала, что по сравнению с ним медсестры считают ее педантичной занудой.

В эту пятницу среди ассистентов был медбрат Люк Бойлз. Кристина физически ощущала его близость, когда сделала первый надрез, стоя за операционным столом.

— Это та, что с камнем? — спросила она.

«Никто не обвинит ее в том, что она не умеет глотать, — подумала она и тут же покраснела от стыда: — О боже, мне самое место в шоу Бенни Хилла».

Она вытащила сегмент похожей на веревку кишки и нащупала место закупорки. Затем сделала на трубчатой ткани небольшой надрез и выдавила из него твердый комочек. Сняв пальцами слой зеленовато-желтой желчи, она увидела на своей ладони кроваво-красное сердечко. На мгновение ей даже почудилось, что оно бьется.

— Это он, — сказал Люк. — Чисто сработано, доктор.

Кристина перевела на него взгляд и попыталась угадать выражение его лица по узкому прямоугольнику кожи между шапочкой и хирургической маской. Хоть и не наверняка, но с большой дозой уверенности можно было утверждать, что за толстым слоем марлевой повязки скрывается широкая ухмылка. Она снова покраснела, еще сильнее, чем раньше, когда он многозначительно ей подмигнул.

В какое-то мгновение ей захотелось подбросить этот камешек над телом пребывавшей под наркозом пациентки так, чтобы Люк поймал его на лету рукой в латексной перчатке. «С Днем святого Валентина», — скажет она беззаботно. Иронично. Всего-навсего медицинский юмор. Скрытый смысл этой шутки нетрудно опровергнуть.

И тут она снова представила стариковскую руку, ползущую по крепким ягодицам девушки. Вспомнила о Белоснежке в тюремной камере, которой теперь лишь собственные дрожащие пальцы могут напомнить о радостях, пережитых вместе с семью участниками любовных игр. И Кристина коротким взмахом руки показала Люку на металлический контейнер для образцов, который стоял на столике для хирургических инструментов с уже снятой желтой крышкой. Она старалась не смотреть ему в глаза, когда камень упал на дно контейнера с тихим звоном разочарования.

— У Кейт — меццо-сопрано, — говорит Фэй, — вообще-то я этому рада.

Раздаются звуки оперного вокала, и Тэмсин кажется, что они дополняют квартиру Фэй, словно часть обстановки: голосовые вибрации отражаются от деревянной мебели, стекая на светлый ковер, мягкий, словно шерсть новорожденного ягненка.

— Насколько я знаю, — продолжает Фэй, — у этих сопрано чаще бывают истерики, они склонны кривляться и важничать. По-моему, проводить столько времени на верхних регистрах вредно для душевного равновесия. А еще сопрано всегда блондинки.

Тэмсин приветливо улыбнулась. Сегодня первый день ее работы, но Фэй ей уже нравится. А вот к этой невидимой певице она, напротив, уже успела проникнуться необъяснимым предубеждением. Возможно, эта Кейт как раз из тех женщин, которые нагло пренебрегают своим дочерним долгом до самой развязки. И только нарушив все правила приличия, она в последний момент прилетит на самолете, вся в европейском от-кутюр и массивных темных очках, всего на пару дней, чтобы успеть сыграть свою главную роль в благородной трагедии похорон.

Скорее всего, она будет обращаться с сиделками своей матери как со служанками: посылать их на кухню за чаем или в ванную за бумажными носовыми платками. Тэмсин уже поняла, что Кейт наверняка относится к тем женщинам, которые заставляют ее особенно остро чувствовать, как по-детски наивно она выглядит со своими гладкими каштановыми волосами, собранными на затылке в простой хвостик.

Теперь, когда он распространился почти повсюду, уже не имеет значения, с чего он начался. Но когда Тэмсин в первый раз раздела Фэй, чтобы протереть ее губкой, она поняла, откуда это пошло. Под ночной рубашкой скрывалась совершенно плоская грудная клетка, напоминавшая тельце голого неоперившегося птенца. Тэмсин осторожно проводит губкой по неровным шрамам, будто извиняясь перед кожей за все, что ей довелось претерпеть.

— Знаешь, они были довольно красивые. Конечно, я этого не понимала, пока с ними не рассталась, — сказала Фэй, когда Тэмсин застегивала на ней чистую рубашку. — По крайней мере, они достались по наследству Кейт.

Тэмсин вынула ампулу морфина и взяла Фэй за руку: сплошные кости под тонкой оболочкой кожи. Укол в сгиб руки был профессионально точен: игла незаметно для Фэй проскальзывает в вену.

— Почти совсем не больно, — похвалила больная.

И Тэмсин слегка приподняла уголки губ в сдержанной улыбке.

— Да, тут нужно умение, — согласилась она.

После обеда Фэй спит, и опера звучит совсем тихо. Ее кровать теперь стоит в гостиной, там, где висят все принадлежащие ей картины. Остальные комнаты выглядят как после ограбления: на стенах кремового цвета виднеются крюки от полотен, оставивших после себя едва заметный след в виде более светлых прямоугольников. Теперь картины развешены по стенам гостиной так плотно, что между их рамками осталось всего по нескольку дюймов расстояния, так что вся эта галерея напоминает коллаж. Вскоре Тэмсин обнаружила, что уже их запомнила. Почти все. Она узнает фигуры и цвета, но не всегда помнит подробности композиции. Она долго смотрела на них и поняла, что это менее известные работы известных художников, возможно, эквивалент фотографий, снятых за несколько секунд до или через несколько секунд после основного события.