Сил оставаться в доме у меня не было, вслед за кормилицей я вышел из людской и едва не столкнулся со знахарем. Он шел, а вслед ему неслись проклятья отца. Никогда раньше я не слышал из уст отца таких страшных слов. Знахарь замедлил шаг, застыл напротив меня, заглянул в глаза.

— Берегись, барчонок! — сказал с угрозой. — Теперь смерть за тобой ходить станет.

Он говорил, а его черные колдовские глаза прожигали в моей душе дыру, разливались ядом по жилам.

— Уйди! — Я толкнул его что есть силы, но он даже не шелохнулся, лишь усмехнулся в усы.

— Никто сначала не верит, а как поверит — уже и поздно. По сторонам гляди, барчонок. Взгляд у тебя цепкий, может, и убережешься.

Сказал и ушел, тяжело протопал к двери. На секунду я ослеп от яркого солнечного света, а потом постыдно, совсем не по-мужски, расплакался.

К ночи матушка умерла. Ушла легко, с улыбкой на губах, как и обещал знахарь. Я успел попрощаться, зашел в ее спальню вслед за отцом, застыл перед кроватью, вглядываясь в родные, до неузнаваемости изменившиеся черты. Мама открыла глаза, посмотрела на меня ясным взглядом, таким покойным, как будто и не было тяжелой болезни.

— Андрюшенька… совсем взрослый стал. — Она посмотрела на отца, сказала с непонятной мне требовательностью: — Володя, ты обещаешь?

Отец долго ничего не отвечал, на нас с матушкой не смотрел, не сводил взгляда с иконы.

— Я много терпела, Володенька. — Голос мамы шелестел опавшей листвой. — За столько лет слова дурного не сказала, пришло время и тебе проявить уважение. Про меня можешь не думать. Привыкла я… Про Андрея подумай, вспомни, у которого из них больше прав… — Говорить ей было тяжело, на лбу и щеках выступила испарина, а ясный взгляд полыхнул весенними зарницами.

— Андрей, выйди! — Отец обернулся ко мне. Вид у него был измученный.

— Нет! Пусть останется. — Матушка попыталась сесть, но в бессилии упала на подушки. — Поклянись, Володя! При нем поклянись!

Отец… никогда раньше я не видел его таким раздавленным, тяжело опустился на колени, взял в руку матушкину ладонь, сказал едва слышно:

— Клянусь. Все, что ты просила, сделаю. Виноват я перед тобой, душа моя. Простишь?..

— Уже простила. — Мама прикрыла глаза, на бледных губах ее играла улыбка.

Она так и умерла с улыбкой. Мне хотелось думать, что этот странный прощальный разговор сделал ее счастливой.

А Игнат с матушкой проститься не успел. Я искал его повсюду, но так и не нашел. Игнат остался верен себе, он никогда не показывал своих чувств посторонним, все переживал в себе. Оттого, наверное, казался холодным и надменным. Но я-то знал, какой он на самом деле. Я — его брат!

Уже сколько месяцев прошло с маминой смерти, а тот разговор, та непонятная клятва до сих пор не идут у меня из головы. И поговорить не с кем. Отец молчит, словно и не было ничего, а спросить у него я никак не решаюсь. Да и ответит ли он?

Рассказать бы Игнату. Раньше у меня не было тайн от брата, а теперь вот…

И не понял ведь ничего из того разговора, а сердцем чувствую — не меня одного он касался. Хоть и не сказано было об Игнате ни слова, а и его отцовская клятва не минет.

Думаю об этом каждый день, пытаюсь понять, вспоминаю, как оно было раньше, как мы жили до маминой болезни. И чем больше думаю, тем сильнее утверждаюсь в мысли, что родители относились к нам с братом по-разному. Отец всегда выделял Игната. Первенец, старший сын, Игнат даже внешне был похож на отца больше, чем я. И по характеру такой же отчаянный и решительный.

А мама… Любила ли меня мама больше, чем Игната? Не знаю. Помнится, когда болели мы, ночами просиживала у наших кроватей, играла с обоими, скажи читала двоим сразу. Но бывало, в ее взгляде, направленном на Игната, видел я не материнскую радость, а душевную боль. А на меня она смотрела по-другому. Не объясню, как, потому что и сам не понимаю. Но не было в ее взгляде ни тоски, ни боли, лишь одна светлая радость.

Характером я пошел тоже в маму: мягкий, нерешительный, грубым мальчишеским забавам предпочитающий рисование и музицирование. Кисейная барышня… Так отец однажды сказал про меня своему приятелю и деловому партнеру Льву Семеновичу Боголюбову. Сказал не со злом, а с легкой досадой, и тут же принялся хвалиться успехами Игната.

И сколько их еще было, таких моментов! Только раньше я их не замечал, а сейчас память услужливо предъявляла мне давние, почти забытые воспоминания, заставляет задуматься.

Решено! В ночном поговорю с Игнатом. Нет сил носить в себе это все. Может, брат объяснит то, до чего мне своим умом никак не дойти…

— …Может, брат объяснит то, до чего мне своим умом никак не дойти, — прочел Дэн и посмотрел на часы.

— А что там объяснять?! — удивился Гальяно. — Папашки, они все такие, любят сильных и наглых. А хлюпиков и сморкачей типа этого Андрюшеньки никто не любит. — Он говорил, а в голосе его отчетливо слышалась затаенная обида.

— Да, хлюпиков и сморкачей никто не любит, — вздохнул Туча, и они с Гальяно переглянулись.

— Ну, правда же, детский сад какой-то! — Гальяно с неприязнью посмотрел на дневник. — Пацану семнадцать лет, считай, наш ровесник, а в голове у него сплошной романтический бред! Ах, маменька! Ах, братец! Тьфу!

— Про знахаря интересно, — сказал Дэн задумчиво. — Его Лешаком звали, совсем как нашего лесного дядьку.

— Думаешь, это он? — Туча испуганно выпучил глаза.

— Ты дурак, что ли?! — Гальяно повертел пальцем у виска. — Это ж ему тогда под двести лет должно быть, а наше страшилище хоть и древнее, но не настолько же!

Они так увлеклись спором, что не заметили, как на лужайке появился Суворов.

— Эй, архаровцы, вы специально прячетесь так, что искать вас приходится с собаками? — спросил он, бросил быстрый взгляд на лежащий посреди покрывала дневник и нахмурился. — А кто вам разрешил покрывало в парк тащить? Кто потом его за вас от грязи отстирывать будет?

— Так мы же аккуратно, только на травку, — сказал Матвей, наблюдая, как Дэн осторожно прикрывает дневник бейсболкой.

— Начальнику лагеря рассказывайте про свое «аккуратно». — Суворов продолжал хмуриться. — Еще раз застану за порчей казенного имущества, будете на весь лагерь картошку чистить. Уяснили?

Они молча закивали в ответ.

— Армия какая-то, — буркнул себе под нос Гальяно.

Если Суворов его и услышал, то виду не подал, развернулся, пошагал в сторону главного корпуса.

Дэн натянул на голову бейсболку, дневник сунул за пазуху. Туча хотел было что-то сказать, но, видно, передумал, едва заметно пожал плечами.