Подростки слушали пародийные скетчи по Fun Radio, занимались сексом и с нами не откровенничали.

Во Франции насчитывалось столько же безработных, сколько ВИЧ-инфицированных во всем мире. В церквях, на листиках с просьбами у подножия статуй, дети писали: «Господи, пусть отец найдет работу». Все требовали покончить с безработицей, этим новым бичом, никто в такую возможность не верил, это стало иррациональной надеждой, идеалом, который больше в мире никогда не воплотится. «Мощные» знаки, символы (мира, экономического роста, уменьшения числа незанятых), театрально оформленные в виде рукопожатий — Арафата и Эхуда Барака — встречались в изобилии. Настоящие или притворные — никого не интересовало. Зато каким несравненным счастьем было вечером, пихаясь локтями, первой прорваться в набитый вагон электрички, протиснуться по центральному проходу к сиденьям, прождать на ногах еще три остановки и, наконец, усесться, закрыв глаза, — или начать разгадывать кроссворды.

Ко всеобщему облегчению, для бомжей нашлось ненужное дело — продавать «Уличный фонарь» и «Улицу», газеты настолько же безликие и замызганные по содержанию, как и одежда продававших, — их выбрасывали, не читая. Такая симуляция деятельности позволяла людям отличать хороших бездомных, которые хотят работать, от прочих, беспробудно пьяных, валявшихся на скамейках метро или на улице рядом со своими собаками. Летом они мигрировали к югу. Мэры запрещали им «находиться в лежачем положении» на пешеходных улицах, где все должно было способствовать торговле. Многие умирали зимой — от холода, летом — от зноя.

Надвигались президентские выборы, никто не ждал, что жизнь (в стране и вообще) в их результате как-то резко преобразится, Миттеран отбил у людей надежду. Единственный, кто бы нас устроил, — это Жак Делор, но и тот сдулся, предварительно долго нас промариновав. Это уже не было событием, это была игровая интермедия, спектакль, чьими действующими лицами, наиболее «проталкиваемыми» на телевидении, были три довольно заурядных типа: надутый Балладюр, угрюмый Жоспен и заполошный невротик Ширак. Как будто торжественная серьезность выборов ушла вместе с Миттераном. Позднее будут вспоминать не столько кандидатов и их речи, сколько марионеток, изображавших их каждый вечер на Canal+: Жоспен в виде безобидного ослика Иа-иа, Ширак в сутане в виде отца Пьера, юркий предатель Саркози, лебезящий перед зобастым Балладюром, Робер Ю с его сумкой через плечо по моде семидесятых, — молодежь называла его не иначе как шутом. Вспомнится шлягер, под который лихо отплясывали куклы в скетче из одноименной передачи, — The Rhythm of the Night. Мы ни на что не надеялись, но когда поняли по широким улыбкам журналистов, что победил Ширак, когда увидели, как вопят от радости прилизанные молодые люди и тетеньки из богатых кварталов, — стало ясно, что все хорошее позади. Погода стояла летняя, на террасах кафе сидели супружеские пары, назавтра был выходной, и выборов как будто не было вовсе.

Слушая Ширака, мы заставляли себя поверить, что он президент, надо было отвыкнуть от Миттерана. Неощутимая вереница лет, прошедших при его фоновом присутствии, вдруг створаживалась в один сгусток. Четырнадцать лет — неужели мы такие старые? Молодежь не занималась подсчетами и не испытывала особых чувств. Миттеран был их собственным де Голлем, они при нем выросли: четырнадцать лет — более чем достаточно.

В середине девяностых за столом, где удавалось собрать в воскресный полдень уже почти тридцатилетних детей и их сексуальных партнеров или партнерш — менявшихся от года к году транзитных пассажиров семейного круга, который они, едва войдя, тут же покидали, — за жарким из ягнятины или любым другим блюдом, которое они за отсутствием времени, денег или умения готовить точно нигде, кроме как у нас, не попробуют, и бутылкой сен-жюльена или шассань-монтарше для воспитания вкуса у этих адептов пива и кока-колы, — прошлое никого не интересовало. Беседа, в которой доминировали мужские голоса, имела самой серьезной темой обсуждение параметров их «железа» — под этим термином, раньше применявшимся к велику и мотоциклу, мы не сразу опознавали компьютер: шло сравнение PC и «мака», «памяти» и разного «софта». Мы благодушно ждали, пока они оставят свой птичий язык, в котором даже не хотелось разбираться, и вернутся к разговорам на общие темы. Они заговаривали про последнюю обложку «Шарли эбдо», последний выпуск «Стоп-кадра», про сериал «Секретные материалы», называли американские и японские фильмы, советовали нам сходить посмотреть «Человек кусает собаку» и «Бешеных псов», с воодушевлением пересказывали первую серию, подтрунивали над нашими музыкальными вкусами — отстой, и предлагали дать послушать последний диск Arthur H. Комментировали происходящее с неизменной издевкой «Кукол» с Canal+, их ежедневного источника информации вместе с журналом «Либерасьон», отказывались сочувствовать индивидуальным несчастьям, безапелляционно заявляя, что «каждый сам расхлебывает свое дерьмо». Они иронически дистанцировались от мира. Их находчивость, их словесная бойкость изумляли нас и задевали, рядом с ними мы казались себе тупыми и скучными. В общении с ними мы пополняли запас словечек, принятых у молодежи, — их любезно передавали нам вместе с инструкцией применения, позволяя нам включить в свой словарь выражения типа «поехала крыша», «улетная вещь» — наладить общую с ними систему означающих.

Мы с удовлетворением смотрели, как они все съедают и берут добавки: приятно иногда побыть кормилицей. Позже, за шампанским, в их памяти всплывали телепередачи, продукты и рекламные ролики, одежда их детства и юности. Они вспоминали капюшоны, заплатки на коленях брюк, чтобы не протирались, «тунец — молодец», корзиночки «Три котенка», «Психов за рулем», клоуна Кири, наклейки с Лорелем и Харди и т. д. Они наперебой сыпали цитатами, соревнуясь в выуживании объектов общего прошлого, бесчисленных деталей мимолетных воспоминаний, которые снова делали их детьми.

Дневной свет тускнел. Всплески возбуждения становились все реже. Предложение сыграть в скраббл, источник раздоров, благоразумно отклонялось. Под аромат кофе и сигарет — конопля по умолчанию не афишировалась — вдруг чувствовалось, как сладок ритуал, который так тяготил когда-то, тяготил настолько, что хотелось сбежать от него раз и навсегда; теперь, невзирая на развод с мужем, на смерть дедушек и бабушек, на географическую разобщенность членов семьи, здесь обеспечивалась его непрерывность с помощью белой скатерти, столового серебра и большого куска мяса — в весеннее воскресенье 1995 года. Всматриваясь в повзрослевших детей, слушая их, хотелось понять, что нас связывает, — не кровь, не гены, а только настоящее: тысячи проведенных вместе дней, общих слов и жестов, еды, поездок на машине, множество прожитого вместе, не оставившего осознанного следа.

Они уходили, четырежды расцеловав хозяйку в щеки. Потом, вечером, можно было вспоминать удовольствие, с которым они ели дома, и чувствовать радость от возможности удовлетворять самую древнюю и фундаментальную потребность — давать пищу. И ощущать беспочвенное беспокойство за них, усиленное верой в то, что мы в их возрасте были сильнее: они казались слишком незащищенными, а будущее — огромным.

В жаре конца июля все узнали, что на станции Сен-Мишель взорвалась бомба, — вот уж действительно, при Шираке теракты возобновились. Мы снова вспоминали рефлекс обзвонить близких и страх, что среди всех возможных мест, где они могли находиться, случай поместил их именно туда, в тот поезд и в этот вагон линии RER B, в тот самый миг. Были мертвые и раненые, оторванные ноги. Но надвигались массовые августовские отпуска, не хотелось тревожиться. Люди ходили по коридорам метро и слушали голос, который рекомендовал сообщать о забытых предметах и сумках, — каждый вверял свою судьбу мерам безопасности.