начальник ГУЛАГа не улыбался.

— Даже если мы перенесем наблюдательный пункт в другое место, мы не успеем его оборудовать. Значит ли это, что мы переносим испытания?

— Нет, не значит, — отрезал Френкель. — Испытания состоятся завтра. Каждый день на счету.

— Хорошо, — сказал Шавло, раздражаясь, — мы установим пункт в тундре, километрах в десяти от точки взрыва. Вы увидите сам взрыв, но его воздействия на объекты не увидите.

— Зачем десять километров? Подвинь поближе.

— Ближе опасно.

Френкель подошел к окну, отодвинул штору. Из окна был виден главный корпус института.

— А сколько будет от этого дома до взрыва? — спросил Френкель.

— Четыре километра, — сказал Шавло.

— Вот с той крыши мы и посмотрим, — сказал Френкель. Как отрезал.

— Это все равно опасно.

— Вдоль края крыши положите бруствер из мешков с песком, — приказал Френкель Алмазову. Шавло его больше не интересовал.

— Отличная мысль! — Алмазов предпочел не спорить.

А Шавло подумал, что Френкель, наверное, прав, — с седьмого этажа смотреть куда поучительнее.

— А как же мои сотрудники? — Шавло только сейчас вспомнил, что они могут увидеть то, чего видеть им пока не полагалось.

— Об этом я позабочусь, — сказал Алмазов. — Сегодня ночью их всех перебросят на резервный пункт.

До того пункта было километров тридцать, бараки там пустовали.

— Там холодно, — сказал Шавло.

— Не беспокойся, альтруист, — усмехнулся Алмазов, — там уже протопили. Я знаю, что твои академики нам еще пригодятся.

— Вы свободны, — сказал Френкель. Он пожал руку Алмазову, кивнул Шавло, очевидно, как не имеющему чина.

«Ты будешь лизать мне сапоги», — подумал Шавло, не в силах справиться с неприязнью к всесильному начальнику ГУЛАГа.

* * *

Солнце уже перешло зенит, и, когда его закрывали облака, становилось пасмурно и хмуро.

Сначала они пошли к площади. Они не разговаривали. И потому Андрей размышлял о сути этого города. Разумеется, хоть не хочется думать об этом, Берлин — это полигон. Для какого-то особенного оружия, с созданием которого связаны молчаливые корпуса института, отделенные и от зоны, и от складов тремя рядами колючей проволоки — ярко освещенной полосой, по которой даже в самую лютую пургу проходят один за другим наряды с собаками. Там светились окна, но Андрею ни разу не пришлось приблизиться настолько, чтобы понять, что же происходит за ними.

Сбивало с толку многообразие Берлина. Если это — отравляющий газ, то незачем было столь тщательно заниматься архитектурой. Но если это какие-то снаряды или бомбы, зачем загонять сюда людей, селить в домах — что за выдумки со зверями?

Хотя Андрей и сказал Айно, что они пойдут искать полезные вещи, на самом деле его более всего интересовала стоявшая сразу за домами высокая, схожая с парашютной, только куда более массивная, ажурная вышка, на площадках которой всегда были люди, и именно туда — об этом Андрей знал от зэков — притащили какой-то ящик, «размером с вагон», по словам соседа по бараку. И установили наверху. А может, это смертоносные лучи, подобно лучам из «Гиперболоида инженера Гарина»?

Они были не одни — многие из жителей вышли на улицы, не сиделось в домах, холодных, как зимние подвалы.

Люди рылись в кучах мусора, оставленного на первых этажах домов и на задворках. Видно, эта плодотворная идея поразила не только мозг Андрея, но оказалась соблазнительной для других граждан — ведь зэк жив тем, что удастся перехватить.

Мостовая, кое-как сложенная из бетонных плит, высохла на солнце, а по площади шагала, будто так и надо, настоящая ворона, отважная, тундровая, полярная. Народ был веселый, потому что можно было полегоньку мародерствовать без вертухаевского глаза: не только подбирать, что кинуто, но и добывать, что плохо прибито, хоть и не ясно, зачем это нужно зэку — деревянный поручень от перил, железный фонарь без начинки, вывеска с немецким сапогом и немецким словом, этот сапог обозначающим.

Нужнее была, например, техническая вата или войлок — отыскался целый чулан, забитый этим добром. Айно с Андреем решили взять на обратном пути.

Пустой и недавно покрашенный город, торцовая мостовая на центральной площади и, главное, пространство, заполненное свежим чистым воздухом и подсвеченное лучами забытого за полярную ночь солнца, никак не сочетались с городскими жителями — косматыми, небритыми, в рваных телогрейках или бушлатах, в опорках и разбитых башмаках. Это было даже анекдотично в своей неправильности. И видно, именно это зрелище натолкнуло Альбину на мысль, которой она поделилась со спутниками, когда они пересекали площадь, — длинные полосы фиолетовой тени и оранжевого солнечного света.

— Ян когда-то говорил мне, — сказала она, — что до революции в тюрьме осужденным на смерть давали вкусный обед, даже икру. И вино.

Странно, когда человек, которого ты не считаешь умным, говорит нечто, столь совпадающее с твоими собственными мыслями. Андрей не успел ответить, ему хотелось возразить, а возразить было нечем. Тут он услышал голос Айно:

— Для нас у них нашелся только перловый суп…

— И хлеб, по полбуханки. Это много, — добавила Альбина.

— Вина не будет, — сказал Айно.

Они говорили, не нуждаясь в Андрее, а он должен был бы показать, что лучше них понимает смысл происходящего.

— Нет, все не так просто, — сказал Андрей. — Зачем Алмазову, самому начальнику Испытлага, приезжать на наши проводы?

— Чтобы увидеть, как я испугаюсь, — сказала Альбина просто.

— Вы?

— Ян меня не любит, но он никак не решался меня убить.

— Убить? — глупо спросил Андрей, не в состоянии совместить в сознании всесильного чекиста и эту почти оборванную женщину.

— Смерть — это очень просто, — сказала Альбина, — а убить очень трудно. И себя, и другого. К этому надо привыкнуть. Он умеет приказать, чтобы убивали другие, а сам он боится убивать. Он трус. Ян — трус.

Яном она называла Алмазова. Ян Янович Алмазов. Конечно же… Она была его любовницей? Или отвергла его любовь?

Айно и Андрей молчали. Они миновали площадь и, завернув за ратушу, вышли на поле, уставленное чучелами в человеческий рост.

Некоторые из чучел упали, утром дул сильный ветер.

Они шли между рядами чучел: с лица — солдаты в немецких касках. У некоторых были нарисованы углем лица. Эти чучела были страшными.

Все меньше встречалось жителей города. Почти все несли с собой доски, бруски или ветошь — каждый думал о морозе ночью и о том, как разжечь костер, несмотря на запреты. Даже если человеку строго-настрого запретили о себе заботиться, он все равно постарается обойти запрет.

За полем манекенов был железнодорожный тупик — здесь кончались рельсы берлинской железной дороги.

В тупике стояли старый паровоз и три вагона с раскрытыми дверями. В паровозе они увидели зэка, незнакомого