Она цепко держала под руку Алмазова. Алмазов был до пояса обнажен, через мускулистое плечо свисала цепь — он являл собой образ скованного пролетария.

Появление пролетария было встречено криками и аплодисментами.

Максим Исаевич одним из последних побежал в гостиную. На мгновение прихожая была пуста.

— В столовую, в столовую! — кричал президент. — Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй. Праздничный ужин по поводу маскарада в честь пятнадцатой годовщины революции по старому стилю начинается!

Сегодня же двадцать пятое октября, вспомнила Лидочка.

Она нырнула в гущу пальто и долго не могла отыскать своего — оно оказалось завешано другими пальто и плащами.

Была половина восьмого, когда Лидочка наконец выбежала из дома и поспешила к погребу.

На полдороге к нему горел одинокий фонарь.

Темнота сгустилась, и оттого деревья стояли тесней и даже воздух был гуще, как будто идешь сквозь застывший холодец.

Поднялся ветер, деревья, просыпаясь, зашевелились, начали покачиваться и шуршать мокрыми ветвями, сучьями и поскрипывать стволами, отделываясь от последних листьев. Здесь совершенно не было места живым людям — словно в заколдованном лесу, куда выдают пропуска только нечистой силе.

Лидочка добежала до развилки — правая дорожка вела вниз, к прудам, другая — к тригонометрическому знаку. Слева возвышался холм погреба.

— Павел Андреевич! — позвала Лида негромко, и звук голоса тут же угас, словно не мог пробиться сквозь дождь и сплетение мокрых ветвей. — Павел Андреевич!

Профессора не было. Лидочке показалось, что, если он укрывается где-то близко, она бы это почувствовала. Но все ее чувства говорили, что лес вокруг пуст. Может, ему стало плохо? Справа, чуть ниже по склону, была густая купа кустов, и Лидочка поспешила туда, скользя по гнилой листве и грязи. Она спешила и раз даже упала, правда, на коленки и почти не ушиблась. В кустах никого не было — и даже человечьим духом не пахло. Отсюда вход в подвал был виден четко — очень черное пятно на черном склоне холма, налево убегала прямая и блестящая под фонарем дорожка к дому. Она была пуста. Окна дома ярко светились, свет лучами лился между колонн и заливал мокрую веранду. Но ни звука, ни движения из дома не доносилось.

Вдруг Лидочку посетила тревога — нет, не страх, а опасение, что с Александрийским могло случиться что-нибудь плохое. А что, если убийца увидел его и напал — ведь Александрийский не может оказать сопротивление даже кошке. А что тогда?

Лидочка вышла из укрытия кустов и полезла вверх по склону, к дорожке. Ноги скользили, приходилось все время поддерживать подол монашеского одеяния: он давно уже намок и стал грязным и тяжелым.

Перед входом в погреб Лидочка остановилась. Ей понадобилось немало времени — впрочем, как мерить время, которое умеет то остановиться, то кинуться вперед? — прежде чем она заставила себя нагнуться и ступить вниз.

— Павел Андреевич, — позвала она. Звук глухо метнулся в стесненном мокром пространстве погреба. Никто не ответил, да и кто мог ответить?

Лидочка спустилась вниз — девять ступенек, она запомнила с прошлого раза. На десятой нога коснулась воды. Ну почему у нее нет фонарика? Фонарик — вот величайшее изобретение!

Но если ты спустилась сюда, то, хочешь не хочешь, придется нагнуться и шарить в ледяной воде. Страшно не было — было отвратительно от безысходности. Ну почему именно ей надо этим заниматься? Чем она прогневила Бога?

Внутренне сопротивляясь тому, что делала, Лидочка шагнула вперед, вода хлынула через верх ботиков — теперь уж простуды не миновать. И, как будто испугавшись этого, организм Лидочки сжался в судороге, и она начала чихать — это были болезненные спазмы, она задыхалась, она потеряла ориентировку — где верх, где стена, где вода, — она сделала несколько шагов вперед и уткнулась в дальнюю стену погреба. И тогда уже поняла, что на полу, в воде, нет никакого тела. Ни тела Полины, ни тем более тела профессора. Правда, на секунду ее уверенность в этом поколебалась — руки наткнулись на тугой кожаный тюк… И тут же Лида вспомнила, что у Полины был баул, который никто после ее исчезновения не видел.

А дальше сразу стало легче — правда, она шарила по погребу по щиколотки в ледяной воде, руки ее были мокрыми по локоть, но от сознания того, что погреб пуст, наступило облегчение.

Из погреба Лидочка вылезла с трудом, так тяжел был подол монашеского одеяния. Несмотря на жгучий холод и ветер, она понимала, что домой возвращаться ей пока нельзя: она же не знает, что с Александрийским. Она могла предполагать, что он дождался, когда убийца вышел из дома и вытащил из подвала свою жертву. И понес ее куда-то. Значит, профессор последовал за убийцей. Как бы тот ни был силен, с такой ношей на плече он двигался медленно, и профессор мог следовать за ним. Если убийца кинул труп Полины в пруд, то он уже, вернее всего, возвратился в дом. А за ним профессор. А если он понес тело далеко в лес, чтобы закопать его? Могло же так быть! И тогда профессор со своей тростью бредет за убийцей, уже не чая вернуться домой… А что, если убийца, услышав, как треснул сучок под неосторожной ногой Александрийского, обернулся и увидел согбенную тень преследователя? Вот он бросает на землю тело несчастной Полины, вытаскивает из кармана нож, а то просто тянет вперед сильные длинные руки и, сверкая глазами — глазами Мати? — сверкая глазами, приближается к профессору, и тот бессилен убежать или сопротивляться!

Преодолев новый приступ кашля и ощущая, как горит голова и как безумно холодно закоченевшим ногам, Лидочка беспомощно оглянулась, не зная, куда ей идти дальше…

Куда он мог пойти? Она бы пошла вниз — всегда легче идти вниз, если тащишь тяжелую ношу. И наверное, лучше идти по дорожке, чем напролом через кусты, — ведь шансов встретить кого-нибудь в это время совсем немного.

Рассуждая так, Лидочка подняла тяжелый подол и крутила его, выжимая воду. Черная вода тяжело лилась на желтую глину. Лидочка отошла в сторону — теперь и она была мечена этой проклятой глиной. Далеко сзади стукнула форточка — Лида догадалась, что это форточка, потому что за этим звуком в парк сразу вырвались многочисленные перепутанные голоса, зазвучала музыка. Как странно — граница, проходящая между кошмаром страшного погреба, ледяной воды, шуршащих кустов, убийства, смерти… и маскарадом в честь пятнадцатой по старому стилю годовщины Октября, столь зыбка и тонка, что Лидочке стоит сделать всего тридцать-сорок шагов, толкнуть дверь, войти