Но и покончить с собой невозможно: когда Федор попал в ловушку, ружье он нес в правой руке, и оно отлетело в сторону. Мужик даже не мог бы застрелиться, чтобы избавить себя от гнусной смерти от жажды и холода. И Федор пролежал под бревном весь нескончаемый день до вечера, когда прямо над ним, между лапами кедр и пихт вызвездило, и стало холодно лежать на сырой земле — даже в ватнике. Федор еще несколько раз пытался освободиться, но конечно же, безнадежно. Уже очень хотелось пить, и тело страшно занемело. Ногу все дергало и дергало.

Немногое, что оставалось в силах Федора — это смотреть на часы. Он знал, что бревно упало ровно двенадцать часов назад, около десяти часов утра. И Федор, глядя на мигающие звезды, в который раз за эти двенадцать часов стал думать о том, кто бы и зачем мог устроить на него ловушку. Классическую таежную ловушку-давильню. Врагов у Тихого не было… таких врагов, по крайней мере. А ловушка в таком месте могла стоять только на одно существо — на него самого, Федора Тихого.

Спустя несколько минут мимо Федора, в нескольких метрах от тропы, прошел какой-то крупный зверь. Копыт у него на лапах не было, и Федор гадал, медведь это или россомаха. Охотнику казалось, что волк или рысь прошли бы более бесшумно. Впрочем, звук ведь отдавался по земле… Зверь осторожно прошел в сторону его избушки, а потом стал возвращаться по тропинке. Шел он осторожно, ступал мягко. Федор пожалел, что не было у него привычки вешать нож в ножнах на пояс. Будь у него, пока был жив, такая привычка, он легко достал бы оружие. Если и не правой рукой — не дотянуться правой рукой до левого бока через бревно, — то уж хотя бы в левую руку. Но охотничий нож был в голенище правого сапога, лежал вдоль ноги, которую разрывало от боли. И Федор так и подумал о себе такими словами: «Когда был жив…».

Из-за бревна он не видел ничего, что делалось в той стороне, но понял — зверь стоит от него метрах в трех. Слышно было дыхание — зверь сдерживал его, но все равно было слышно, как дышит этот мощный организм. По дыханию Федор понял, что это медведь, и его сердце упало, потому что поведение медведя могло означать только одно. Он чуть не заскулил и не заплакал от животного страха неизбежного, от жалости к себе — потому что смерть в зубах у зверя не из легких. За что?!. Ну почему ему, именно ему все это?!

А зверь подошел совсем близко, Федор чувствовал его дыхание на ногах — зверь обнюхивал. Потом он перешагнул через бревно, и Федор увидел сначала над бревном, нависшую над ним на фоне звезд, а потом совсем близко колоссальную башку с круглыми подвижными ушами. Сверкнули зеленые глаза, и медведь шумно обнюхал голову и лицо Федора Тихого. Громадный нос двигался, ноздри сокращались в нескольких сантиметрах от глаз беспомощного человека. Федор едва не потерял сознание от чудовищного зловония — от медведя несло невероятнейшей гнилью, тухлятиной, чем-то холодным и кислым, мокрой шерстью и еще какой-то гадостью.

Зверь гулко фыркнул, зашел с другой стороны и опять обнюхал человека. А после этого медведь сделал шаг, подцепил когтями бревно и еле заметным движением откинул его прочь. Так вот без видимых усилий и откинул, и бревно летело несколько метров по воздуху, гулко ударившись о землю где-то совсем в стороне. Только теперь Федор понял, как мешало ему бревно дышать, и невольно сильно втянул воздух. Возник какой-то звук, медведь мгновенно двинул головой. Федор притих, вжался в землю, и мечтая сделать рывок за ружьем, и прекрасно понимая, что не успеет. Ни в коем случае не успеет!

А зверь опять шагнул к нему, встал параллельно лежащему, и сунул морду к самому плечу. На Федора опять накатила волна жутчайшего зловония. Зверь ритмично пофыркивал, и Федор невольно стал прислушиваться к звукам, замер… Но тут медведь подсунул морду к нему под спину и плечо, двинул головой, поднимая Тихого в воздух. Нога рванулась, тело навалилось на нее, и от боли Федор потерял сознание.

Очнулся Федор в полной темноте; его мягко покачивало, аккуратно несло куда-то, и почему-то стискивало горло: наверное потому, что голова оказалась низко опущена к груди, а тело Федора занимало странное положение — и не стоя, и не сидя. Федор пытался поднять голову, и не смог — что-то мешало движению, и это «что-то» сгребло со спины, ниже затылка, его одежду от ватника до рубашки. Федор чувствовал, как одежда стала ему словно тесной. Охотник быстро понял, что его несут куда-то, держа за шиворот, как носят детенышей кошки, собаки… да, и медведи тоже носят!

Федора нес все тот же зверь… по крайней мере, Федор не мог себе представить, чтобы один медведь освободил его из-под бревна и начал переворачивать и брать, а совсем другой понес бы дальше. Широко, размашисто шагал зверь; в его походке было то, что часто чувствуется в движении человека, и почти никогда — в походке зверя: целеустремленность, знание не только ближних, но и отдаленных во времени целей. Медведь шагал, как мог бы шагать сам Федор в свою избушку — зная, где будет через час или через два, что надо делать по дороге, и чему придет время потом.

И в то же время зверь нес Федора бережно, высоко задирая голову — чтобы меньше задевать им о кустарники, траву, переносить поверх лежащих бревен… Федор удивлялся, что не слышит прежнего зловония, пока не сообразил — он же принюхался! Но… зачем? Чего ради так возится зверь?!

Душный ужас охватил Федора Тихого: неужели зверь его несет, чтобы учить на нем медвежат охотиться?! Но нет, это полная чепуха: самцы медведя не заботятся о малышах, а будь это самка — детеныши были бы с ней. Но… зачем?!

Стояла вторая половина ночи. Часы Федора светились в темноте — не весь циферблат, а только цифры и стрелки; так, чтобы сам он мог смотреть на часы в любой темноте, а никто больше не заметил бы свечения. Часы остановились в половине двенадцатого, но Федор знал время уже по своему самочувствию. Ни один человек не чувствует себя в два или в три часа ночи так же, как до полуночи, и дело тут только в опыте, в наблюдении над собой. Да к тому же временами между сучьев мелькали созвездия. Краем глаза, вывернувшись, Тихий все же успевал заметить кое-что и сделать выводы.

Судя по всему, медведь отшагал с Федором в пасти по крайней мере верст двадцать, если не больше. Как будто, они двигались вверх. Охотник подумал, что кажется, здесь деревья ниже, чем на его охотничьей делянке. Если так, то они поднимаются, и уже поднялись достаточно высоко в горы. Опять же — зачем это зверю?!

Вот в лицо пахнул ветерок; даже в свете звезд стало хорошо видно прогалину на десятки метров во все стороны. Когти медведя заскрипели по галькам и камню. И опять они двигались по лесу; по низкому леску высокогорья. Тело затекло, очень хотелось сменить позу, но вывернуться иначе Федору никак не удавалось. А медведь все шагал и шагал.

Еще раза два Федор не то чтобы терял сознание… а скорее впадал в забытье от усталости, жажды, от боли. Все-таки уже почти сутки, как на него упало это бревно. Стало светлее, и в лесу начали петь птицы. Еще немного — и между лапами деревьев, в просветах между стволами, появилось розоватое сияние, а свист и щебет стали куда громче.

Опять хрустели камни под когтями его избавителя, но тут, на этой прогалине, так и не появилось ощущения открытого пространства. Не веял в лицо ветер, не было обзора на десятки метров в любую сторону. Как раз ни ветерка не было тут, между могучих деревьев. Строгие кедры неподвижно окружали озерцо… Даже не озерцо, а так, промоина, длиной от силы метров двенадцать и шириной метра четыре. Странно, но даже птицы в этом месте молчали; ветер, колышащий лапы кедров, не вздыхал и не шуршал, бесшумно замирал между деревьев. Молчание нарушал только ручеек. Веселый ключик выбивался между камней у подножия скалы. Федору эта скала показалась похожей на огромного медведя, сидящего по-собачьи, на заду… Позже он узнал — чтобы иллюзия сохранялась, нужно было смотреть с определенного расстояния. Пробежав несколько метров, ручеек впадал в озерцо, и вытекал из него с другой стороны, опять принимался журчать, прыгая по камням.