и Запада, сколько Вергилия!

Х. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 17 мая 1981 г.

ДЕЙСТВИЕ КНИГИ

Среди книг библиотеки хранилась одна арабская{73}, за несколько монет купленная солдатом на толедском рынке и оставшаяся известной востоковедам лишь по испанскому переводу. Книга эта была волшебная: в ней пророчески предсказывались каждый шаг и каждое слово человека начиная с сорокалетнего возраста и вплоть до последнего дня, приходящегося на 1614 год.

Книги потом не видел никто. Она погибла в знаменитом побоище, устроенном священником на пару с приятелем солдата брадобреем и описанном в главе шестой.

Человек держал книгу в руках только однажды, так и не прочтя ее, но скрупулезно следуя — и продолжая доныне следовать — придуманному арабом, поскольку его приключения стали теперь частью безграничной памяти человечества.

Разве эта фантазия не правдоподобней исламского предопределения, предначертанного Богом, или свободы воли, дарующей каждому чудовищную возможность самому предпочесть ад?

РОНДА

Ислам, его клинки —

погибель для рассветов и закатов,

и дрожь земли под топотом полков,

и озаренье вместе с дисциплиной,

и запрещенье ликов и кумирен,

и подчинение всего и всех

единому безжалостному Богу,

и суфии с их розой и вином,

и рифмы в изречениях Корана,

и минареты в зеркале воды,

и дна не знающий язык песчинок,

и алгебра, еще один язык,

и «Тысяча ночей» — сады без края,

и знатоки трактатов Стагирита,

и пыль на именах былых царей,

и гибель Тамерлана и Омара —

все в этой Ронде{74},

в щадящем полумраке слепоты:

ее дворы как чаши для молчанья,

и отдыхающий ее жасмин,

и лепет струй, негромкое заклятье

воспоминаний о родных песках.

ДЕКАРТ

Я — единственный человек на земле, но, может быть, ни земли, ни человека не существует.

Может быть, я обманут каким-то богом.

Может быть, этот бог судил мне время, его нескончаемый морок.

И это мой сон — луна и глаза, которые видят луну.

И сном был сегодняшний вечер и утро первого дня творенья.

Сном — Карфаген и легионы, разрушившие Карфаген.

Сном — Вергилий.

Сном — возвышенье Голгофы и три римских креста.

Сном — геометрия.

Сном — точка, линия, плоскость, объем.

Сном — желтое, синее, красное.

Сном — мое хрупкое детство.

Сном — все карты, и царства, и чей-то бой на рассвете.

Сном — нестерпимая боль.

Сном — этот клинок.

Сном — Елизавета Богемская{75}.

Сном — сомнение и достоверность.

Сном — вчерашний день.

Может быть, нет никакого вчерашнего дня и я еще не родился.

Я вижу сон, в котором мне снится сон.

Немного зябко, немного страшно.

Над Дунаем — полночь{76}.

И длится мой сон о Декарте и вере его отцов.

БЕППО{77}

Бесплодный белоснежный кот глядит

в лучистые зеркальные глубины,

не ведая, что этот белый клуб

и золото зрачков, ни разу в доме

им не замеченных, — его двойник.

Когда б он знал, что незнакомый зритель —

всего лишь сон зеркального стекла!

Я говорю себе, что оба дивных кота —

и в зеркале, и во плоти —

подобья одного вневременного

прообраза. Так учит — тоже тень —

Плотин в своих бездонных «Эннеадах».

Какой Адам шестого дня творенья,

какой уму непостижимый Бог

глядится в нас, несчетные осколки?

ПРИ ПОКУПКЕ ЭНЦИКЛОПЕДИИ

Вот оно, исполинское Брокгаузово творенье:

изобилье и тяжесть томов с приложением тома карт,

вся немецкая истовость,

неоплатоники и гностицизм,

первородный Адам и Адам из Бремена,

тигры и татарва,

четкость печати и синева морей,

память времен и лабиринты времени,

истины и ошибки,

помесь всего со всем, неохватная для любого,

итог многолетних бдений.

А в придачу — беспомощные глаза, неслушные пальцы, неразборчивые страницы,

зыбкая мгла слепоты и стирающиеся стены.

Но еще и новый обряд

среди прежних, зовущихся домом,

новая тяга и новая близость,

эта таинственная любовь ко всему,

существующему без нас и помимо друг друга.

НЕКТО

Дни, отданные зряшному труду, —

забыть о веке одного из многих

поэтов южного материка,

которому судьба или созвездья

послали плоть, не давшую потомства,

и слепоту — тюрьму и полумрак,

и старость, утро подступившей смерти,

и славу, что не стоит ни гроша,

и навык ткать все тот же пятистопник,

и въевшуюся нежность к словарям,

миниатюрным кропотливым картам,

точеной кости, детскую тоску

по вековой латыни и осколки

пейзажей Эдинбурга и Женевы,

и забывание имен и дат,

и культ единого Востока, чуждый

народам многоликого Востока,

и ожиданье сбывшихся надежд,

и ложные ходы этимологий,

и сталь саксонских кованых созвучий,

и каждый вечер новую луну,

и этот город — скверную привычку,

и вкус изюма, и простой воды,

и шоколада, мексиканской сласти,

монеты и песочные часы,

чтоб нынче вечером — одним из многих —

он вновь смирился с горсткой этих слов.

ДВА ЛИКА БЕССОННИЦЫ

Что такое бессонница?

Вопрос риторический: я слишком хорошо знаю ответ.

Это страх и вслушивание всю ночь в тяжелый и неотвратимый бой курантов, это попытка бессильными чарами унять одышку, это тяжесть тела, вертящегося с боку на бок, это стискивание век, это состояние бреда, а вовсе не яви, это чтение вслух давным-давно заученных строк, это чувство вины за то, что бодрствуешь, когда другие спят, это желание и невозможность забыться, это ужас оттого, что жив и опять продолжаешь жить, это неверное утро.

А что такое старость?

Это ужас пребывания в теле, которое отказывает день за днем, это бессонница, которая меряется десятилетиями, а не стальными стрелками часов, это груз морей и пирамид, древних библиотек и династий, зорь, которые видел еще Адам, это безвыходное сознание, что приговорен к своим рукам и ногам, своему опостылевшему голосу, к звуку имени, к рутине воспоминаний, к испанскому, которому так и не научился, и ностальгии по латинскому, которого никогда не знал, к желанию и невозможности оборвать все