– Чтобы слышать, не обязательно находиться в классе.

Я не сразу поняла. Потом до меня дошло, что он подслушивал под дверью. Боже! Я впала в оцепенение.

В ту субботу после занятий литературного клуба домой мы шли вместе с О. Н. Всю дорогу я плакала. Что-то такое напало, никак не могла остановиться. Последнее время накапливалось ощущение тоски, подавленности, физического и душевного нездоровья. И вот прорвалось; мы шли вдоль троллейбусной линии, бензиновый смрад наполнял воздух, хотелось не дышать, навстречу лавиной двигались люди, спрятаться было негде. И вдруг – спасение, вход в городской парк, не была здесь сто лет, хотя расположен он на дороге между школой и домом. Когда мне плохо, я сознательно себя наказываю, отлучаю даже от этого небольшого клочка природы, пусть будет еще хуже; какой-то мазохизм в характере.

А тут О. Н., даже не спросив, взял меня за локоть и повлек в узкое пространство входа. И мы вошли в парк, здесь было сравнительно мало людей, по краям небольшого снежного пространства стояли редкие деревья, шел снег, слегка вьюжило.

Как же неказисто и серо, как уныло кругом. Природа в ее городском, к тому же, неухоженном варианте. Но возблагодарим Бога и за это: чуть больше воздуха, пространства, тишины. На ветру слезы мои высохли, я только изредка всхлипывала. Олег Николаевич по-прежнему словно не замечал моего состояния, шел куда-то вперед, держа меня за рукав.

Возле заколоченного павильона остановился, произнес с недоумением: «В детстве мне казалось, что парк большой. Что случилось?»

– Выросли, наверное.

– Даже постарел. Смотрел сегодня на ваших питомцев и завидовал: какая хорошая пора. Мне было холодно, и очень хотелось, чтобы меня пожалели, чтобы О. Н. спросил, как и чем я живу, тогда бы я, возможно, опять расплакалась, но рассказала бы ему как на духу всю мою бедную никчемную жизнь. Я бы спросила у него совета, что делать дальше и можно ли жить, когда не знаешь, зачем, и стоит ли преподавать, когда на душе такая тоска; я бы избавилась от того груза, который тащу в своей душе весь последний год… Но О. Н. ничего не спросил, отвернувшись от меня, он смотрел куда-то поверх хилых деревьев и внезапно загоревшихся фонарей. Когда они зажглись, О. Н. повернул ко мне лицо, но меня, казалось, не увидел и быстро заговорил.

– Послушайте, Эля, я хочу вам исповедаться (как легко у него получилось – Эля, я бы не смогла назвать его Олег).

Исповедь О. Н. я выслушала молча, прислоненная к холодной доске, дрожа от холода. Говорил он, глядя мимо меня, ровным голосом без особых эмоций. Получалось из его слов, что он несчастен, даже очень. Как так выходит? Казалось бы, вполне благополучный человек – и вдруг. Или счастливых вообще нет? Счастье понятие кратковременное, а как подумаешь, что впереди болезни, старость, смерть близких и твоя собственная смерть…

Есть счастливые люди, которым легко живется в силу их характера, они живут сегодняшним днем, у них мозг так устроен, что не натыкается на эти жуткие вопросы. Еще безусловно счастливы дети, конечно, те, в первую очередь, кто находится за бастионом бабушек – дедушек, мам и пап, они защищены, им спокойно до поры, до времени. Да, а у меня на всем свете одна мама, старенькая и больная. Господи, продли ей жизнь. Мне кажется, что если с мамой что-нибудь случится, я не переживу. Как жить, если ты для всех чужая, никто тебе не скажет «Линочка», «детка», «доченька», никто не поплачет над тобой, не будет про тебя думать, когда ты на работе, не выговорит резко, что мало ешь и плохо выглядишь. Жизнь моя с мамой не идиллична, к старости у нее испортился характер, стала она ворчливой, раздражительной. И я не могу сдержаться, взвиваюсь, мы неделями не разговариваем. Почему у людей все так нескладно? Самые близкие друг другу люди ведут себя, как чужие, даже хуже; чужие так не ранят, так не кусают в самое больное место – им оно неизвестно…

О. Н. все говорил.

Я его перебила: «Если не возражаете, пойдемте ко мне, выпьем чаю, я замерзла очень». Мы отправились.

Увидев О. Н., мама вопросительно на меня взглянула.

– Мама, Олег Николаевич читал у нас в школе лекцию, мы очень замерзли и хотим чаю.

Говорила я весело, но моя проницательная мама шепнула: «Припудрись, у тебя лицо зареванное». Мы прошли в мою комнатку – двенадцать квадратных метров, стол, стул, тахта, несколько книжных полок, окно. Я ненавижу свою комнату, цвет обоев – красные – меня раздражает, и ничего не делаю, чтобы ее «украсить». Да и как украсить? Хорошая картина не по карману, дешевка не нужна. Вообще во мне нет «художественного смысла», завидую людям, которые умеют создавать своими руками красоту. Я не умею – не знаю, с чего начать. Мещанская красота мне не нужна, а к другой не знаю, как подступиться, да и времени нет и желания большого. Уже привыкла. А, наверное, хорошо жить среди красоты – совсем другое настроение.

Настроение портится и от вида за окном – вплотную подступившие стены домов – и от запаха бензинового угара. Последнее время у меня обострилось обоняние. Раньше мне нравилось, что я живу в центре города, в оживленном месте, отсюда легко добраться, куда захочешь. А сейчас ночью лежу, пытаясь уснуть, вдыхаю ту пахучую смесь, которая идет в комнату из раскрытой форточки и думаю: «Ты обречена вдыхать этот газ до скончания дней. И ничего не попишешь, дорогая». И под эти мысли с трудом засыпаю.

О. Н. сел к столу, я на тахту. Постучала мама – она принесла горячий чай и пачку вафель – аварийный запас, мама смотрела на меня во все глаза, как бы спрашивая: «Это Он»? Меня такой подход раздражал. Я хмурилась. Мама вышла. Пили чай и шепотом разговаривали – ужасная слышимость, а мама в соседней комнате, наверняка, прислушивается.

Я его успокаивала, говорила, что все образуется, что напрасно он так волнуется, что сколько людей куда более несчастных и обделенных, чем он, а у него работа, семья, что надо жить надеждой, верой надо жить.

О. Н. встрепенулся.

– Вы – веруете?

– В Бога? Как вам сказать, в традиционного – нет, но нельзя же не задумываться, откуда все это.

– Вот-вот – именно, и еще, на мой взгляд, главное: Достоевский был прав, сказав, что без Бога, «все позволено». Где взять основания нравственности, чем ее обосновать, освятить? Я согласен, что нравственный закон внутри нас, но здесь должен быть двусторонний процесс: «естественная человеческая нравственность», усвоенная с молоком матери, и нормы поведения, подкрепленные неким святым абсолютом, обещающим бессмертие. Как вы считаете?

– Поэма ваша об этом?

– И об этом тоже. Первоначально она называлась «Я – Раскольников», главная мысль в ней, собственно, та же, что и у Достоевского. Зло, что бы оно о себе ни думало, порождает только зло. Даже святая месть. Помните: мой герой, получивший право убить убийцу отца, никак не может остановиться, найти того, кто расправился с его отцом, и он вынужден убивать до бесконечности. Возникает дурная бесконечность убийств, убийцы найти нельзя, нет единственного виновного.

– Это жуткая сцена. Когда он пробирается к телу отца, а на его пути встают все новые и новые люди, как-то замешанные в этом деле, и он спускает на их головы свой страшный топор, убивающий без крови…