– Почему ты все время молчишь?

Андрей отвечает на мой вопрос вопросом: «А ты?»

– Я не молчу, про себя я непрерывно пою. Андрей впервые смотрит прямо на меня: «И ты тоже? Хочешь, я спою тебе одну песню, свою любимую?»

– Хочу.

Никогда не слышала, как мальчишки поют. Под гитару, в компании, конечно, слышала, но чтобы вот так, прямо в подъезде, без всякой гитары… Да он и не поет вовсе, почти скандирует, напирает на ритм.

Вот все что я запомнила; правда, Андрей обещал переписать мне слова. Я этой песни раньше не слышала. Андрей услышал ее в лагере, в четвертом классе, от вожатого. Он ее никому не пел – мне первой. Сейчас я вдумалась в слова и поняла, что это песня белых колонизаторов, иначе откуда туземцы с барабанами? Но все равно… это хорошая песня, и слова мне нравятся. Она романтическая: ведь в душе Андрей так и остался тем четвероклассником, который, затаив дыхание, слушал у костра песню вожатого. Он ничего мне не объяснял, но я знаю, ему хочется чего-то необычного, каких-то опасностей, но чтобы была прекрасная цель. Это как у Высоцкого: «А в подвалах и в полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». Андрей такой еще мальчишка, несмотря на свой вполне взрослый вид и почти двухметровый рост. Да, вот еще: когда я, поднимаясь по лестнице, посмотрела в окно на улицу, я увидела, что Андрей идет не один, рядом шла Аня.

Аня Безуглова

И чего я унижаюсь? Тогда бежала за ним, как собачка: «Андрюша, пойдем в кино, Андрюша, ты на меня обиделся?» Сначала думала, пойду с Ванчиком, пусть ОН видит, что мне все равно, что свет клином не сошелся, а потом, потом так тошно стало. Ванчик все какие-то анекдоты травит, а я не слышу, все думаю, как у них там. Ванчик и оглянуться не успел, а меня уже рядом не было. Остановилась возле Ольгиного подъезда, потом отошла к противоположному дому, устроила наблюдательный пункт, видела, как они подошли, как стояли рядом. Если честно сказать, я про это давно знала: Андрей к Ольге неравнодушен – знала. Не хотелось себя растравлять. Да к тому же – ей он ни к чему. Он не для нее. Простой парень, без философий. Ей нужен какой-нибудь этакий, художник или там поэт, как ее замечательный Олег Николаевич, например. Все в школе думают, что он родственник, а я одна знаю, что никакой он не родственник, что познакомились в доме отдыха, и что у них там – аллах ведает. Вот бы и гуляла со своим «родственником», зачем же парня у своей подруги уводить? Я ведь ей специально про свои чувства высказывала, чтобы знала в случае чего, если вдруг Андрей начнет липнуть.

Ну ведь ничего в ней нет, ничего, и одета не по моде, и краситься не умеет. Я считала, она хоть человек неплохой, даром что еврейка, а получается, что никудышный она человек, на подругу наплевать. И вот что я думаю. Почему одним все, а другим, которые, может, и лучше, ничего? Неужели и моя судьба будет, как мамашина: девчонкой приехала по лимиту, дворником работала, встретила человека – ждала, что поженятся, а он слинял, и осталась в общежитии одна с ребенком, спасибо, комнату потом дали, да на фабрику устроилась. А ни мужа, ни алиментов – ничего, один шепот соседский.

И сейчас Ивановна – соседка все зудит: «Гулящая твоя мамка». Я, конечно, не буду как мамаша – характер другой. За себя нужно бороться, иначе о тебя ноги станут вытирать. Почему мамаша алиментов не добивалась? Почему дала «папочке» жить спокойненько, без хлопот, ни на работу не звонила, ни домой? Забитая была, прав своих не сознавала, до того всю юность жила в деревне Мошенки Калининского района. Деревня, одним словом. Я на мамашу и внешностью не похожа, все говорят, что я лучше, у мамаши фигура деревенская, а у меня городская – широкие плечи и узкие бедра – «под мальчика». А у Ольги и фигуры-то никакой нет, одна худоба. Спрашивается, чего к ней липнут? Я, конечно, вниманием не обижена, вон Ванчик, стоит мне пальцем поманить… а от Андрея не отступлюсь, пусть меня ножом режут. Только вот что делать – не знаю.

Тогда вечером он обидел меня ужасно.

– Чего ты за мной бегаешь? Словно я собачонка какая. Маленькие были – ему наша дружба не мешала, а выросли…

Чего ты за мной бегаешь? Раньше я никогда не знала, что такое «болит сердце», а теперь знаю, и «тяжесть на душе» – тоже знаю, и плачу теперь очень часто, как мамаша, несмотря на свой другой характер.

Вчера ходила под его окнами, там и ходить негде – шоссейка с двух сторон, а невдалеке скверик крохотный, оттуда его окошко видно, там я ходила, пока ноги не замерзли. Иду, а на душе так грустно-грустно, тоска такая, чернота. Что же будет со мной? Никому я в жизни не нужна, мамаша мне не опора, она сама ищет, на кого опереться, только безуспешно.

Как подумаешь о будущем – страх берет. В училище медицинское поступить – надо экзамены сдать. А как я их сдам, если без репетиторов? По школьным моим знаниям не сдам я никаких экзаменов ни по одному предмету, а на репетиторов нет у нас с мамашей средств. Надо на работу идти. А куда? Хоть и есть год в запасе на раздумья, только это все равно, что месяц; нет у меня никаких особенных склонностей и интересов, никуда я не хочу. И через год будет то же. В общем, куда ни кинь… Сидит в самой глубине у меня мысль: все не так плохо, дуреха; ты молодая, жизнь перед тобой, радуйся, пока можешь, пока молода. Да что-то не больно выходит радоваться. Вот стихи сочинила, грустные:

По-моему, хорошо получилось, трогательно и красиво, Эвелинке бы понравилось. Хотя что Эвелинка, что она понимает? «Пушкин чувствовал», «Лермонтов чувствовал», «Достоевский чувствовал», а что простой человек, не гений, чувствует – кому до этого дело? Кто о нем хоть слово скажет? Те – Достоевские – давно жили, вымерли уже, а кто о сегодняшних скажет, о мамаше моей, о Ветке, обо мне? Кто скажет?

Ветку я миллион лет не видела, соседка рассказывает, что встретила Веткину мать, Клавку, и та жаловалась, что Ветка полностью сошла с круга, на занятия в училище не ходит, водит парней, распродает домашние вещи. Ивановна говорит, что Веткина мать хочет сдать Ветку в милицию, чтобы та не позорила семью. Интересно – растили, растили, до шестнадцати лет довели – и, пожалуйста, сдают в милицию. Берите, товарищи милиционеры, нам такое дитятко не надобно. А куда вы раньше глядели? А как вы дитятко свое воспитывали? Ветку одевали всегда, как принцессу какую, вся была в импорте, в третьем классе купили ей путевку в Артек. Когда в школе узнали, рты пораскрывали: Ветка – в Артек, учится с тройки на двойку, никакой общественной работы не ведет, но за деньги, оказалось, можно и так, с двойками. Мать Веткина, Клавка, всю жизнь спекулирует, всегда у нее какие-то вещи для продажи: «купила по случаю, да не подошло», готова тут же с себя кофточку сорвать и продать по повышенной цене; на ней вещи неплохо сидят, она этим и пользуется: то пальто продаст с себя, то юбку, то платок; у нее с продавцами есть договоренность, они ей товары поставляют – она с ними прибылью делится, так соседка говорит.