Поэтому едва ли не самая важная политическая инициатива нового правления не получила развития в короткое царствование Иоанна Антоновича. Главные действовавшие при дворе лица восприняли ее прежде всего как обычную интригу против зарвавшегося «верховного визиря» — именно так это понял принц Антон Ульрих192. Муж правительницы попытался действовать самостоятельно и распорядился двинуть несколько полков по направлению к Риге. Согласно мемуарам фельдмаршала, это событие и вызвало его просьбу об отставке, которой предшествовали упреки со стороны Анны Леопольдовны: «Вы всегда за короля Пруссии». «С этого дня, — вспоминал Миних, — великая княгиня стала оказывать мне дурной прием, и так как я не мог помешать тому, чтобы двинуть войска в сторону Риги, то попросил отставку, которая была мне дана сначала немилостиво…»193 Третьего марта 1741 года правительница «именем его императорского величества» объявила: «Всемилостивейше указали мы нашего первого министра и генерала-фельдмаршала графа фон Миниха, что он сам нас просит за старостью, и что в болезнях находится, и за долговременные нам и предкам нашим, и государству нашему верные и знатные службы его от воинских и статских дел уволить, и нашему генералиссимусу учинить о том по сему нашему указу»194.

Анна и стоявшие за ее спиной советники решились на увольнение Миниха, хотя и опасались реакции предприимчивого фельдмаршала. Не случайно «оглашение» об отставке зачитывалось в столице под барабанный бой — так обычно объявлялось об очередной опале и ссылке (за это сенаторам пришлось перед Минихом извиняться)195. В тот же день во все гвардейские полки был послан приказ, как ранее, в 1727 году, в отношении Меншикова: отныне «исполнения не чинить» любым исходящим от Миниха распоряжениям. Причем все ротные командиры его собственного Преображенского полка представили письменные рапорты о доведении этого приказа до своих солдат196. Опальный министр потерял реальную власть (то есть командование гвардией) столь же легко, как и Меншиков; в самой гвардии эта акция так же не вызвала никаких волнений.

Несколько месяцев спустя, когда шли допросы арестованных в ходе нового переворота, семеновский майор Василий Чичерин рассказал о полученном им приказе Анны Леопольдовны: подобрать десять человек переодетых гренадеров, поставить их наблюдать за домом Миниха, и как только отставной министр «поедет со двора своего инкогнито не в своем платье, то б его поймать и привести во дворец». Слежка продолжалась до тех пор, пока Миних, живший в опасной близости с дворцом, не переехал на Васильевский остров. По-видимому, виновником всех этих предосторожностей был сам Миних, накануне предупредивший вице-канцлера Головкина, что 4 марта в столице произойдет «бунт». Спешно начатое расследование ничего, за исключением слухов, не обнаружило, и заявление Миниха осталось без последствий197.

В мемуарах фельдмаршал выставлял себя «старым солдатом», принципиально несогласным с опасными планами австрийской дипломатии и шедшей у нее на поводу правительницы. Тем интереснее сочинение Миниха-сына, передававшее его разговоры с австрийским послом: он объяснял маркизу Ботта все невыгоды отставки отца, который «внутренно никогда не отдален был австрийскому дому способствовать… немного стоило бы труда преклонить его на то, ибо он коль скоро однажды даст свое слово, то всегда оное сдержать старается; но что касается до графа Остермана, у него обещать и сдержать две вещи различные…»198. Запоздалый торг и упреки были не в состоянии изменить положение бывшего первого министра; но в главном младший Миних оказался прав: с отстранением его отца внешнеполитический курс страны принципиально не изменился. Для Остермана первостепенное значение имел не конфликт в Центральной Европе, а неуклонно ухудшавшиеся отношения со Швецией.

Трудно сказать, была ли отставка демонстративным жестом обиженного министра или рассчитанным шагом оказавшегося в изоляции политика. Однако можно отметить другое: человека, впервые осуществившего захват верховной власти военным путем, правительница «ушла» вполне по-европейски: получив указ об отставке, бывший первый министр сохранил свою движимую и недвижимую собственность, в том числе «маетности» и мануфактуры на Украине; его сын остался обер-гофмейстером двора. Фельдмаршалу назначили ежегодную пенсию в 15 тысяч рублей199, он бывал при дворе и даже не потерял окончательно расположения правительницы, несмотря на все опасения, вызываемые его неуемным честолюбием. Вместе с Минихом покинул свой пост и его ставленник рекетмейстер А. Фенин, повинившийся во взятках, которые принимал в любом виде: серебряной посудой, «мужиками и девками киргиз-кайсаками», часами, ложками и запонками200.

Чем был обусловлен этот первый и единственный в истории России до эпохи Екатерины II случай «цивилизованного» разрешения политического конфликта в «верхах»? Скорее всего — неуверенностью самой правительницы и отсутствием единства в ее окружении. Но еще и личным отношением к фельдмаршалу матери императора, обязанной ему своим высоким положением. Как известно, политика не признаёт благодарности и прочих сантиментов; тем более необычным в российских условиях «эпохи дворцовых переворотов» выглядит этот жест: ни опалы со ссылкой, ни следствия, ни конфискации. И ведь Анна оказалась права (хотя ее, вероятно, пугали последствиями придворные «друзья» Миниха) — фельдмаршал оставался лояльным брауншвейгской династии и пострадал вместе с ней при новом перевороте. Другое дело, что отставка Миниха не прибавила самой Анне компетентности и не сплотила правящую верхушку.

Настала пора и нам приглядеться к правительнице. Молодая 22-летняя принцесса по праву заняла свое место, но едва ли к нему стремилась. Во всяком случае, в нашем распоряжении нет свидетельств о каких-либо ее честолюбивых намерениях и тем более попытках вмешиваться в дела при грозной тетке-императрице. И всё же в ноябре 1740 года ее сын стал императором великой державы, а она — регентшей, «благоверной государыней великой княгиней Анной, правительницей всея России».

Суждения маститых современников — прусского короля Фридриха II и фельдмаршала Миниха, — как мы уже знаем, были откровенно враждебны: принцесса ленива, беспечна, бестолкова, неряшлива и с детства усвоила «дурные привычки». Таким же был и приговор историков, начиная с С. М. Соловьева: «Не было существа менее способного находиться во главе государственного управления, как добрая Анна Леопольдовна… Не одеваясь, не причесываясь, повязав голову платком, сидеть бы ей только во внутренних покоях с неразлучною фавориткою, фрейлиною Менгден».

Именно такой она и изображена на хорошо известном портрете кисти Ивана Вишнякова из Русского музея: в оранжевом капоте с белой косынкой на плечах и повязкой на голове, сидящей в черном кресле. Она позирует живописцу одетой по-домашнему, без всяких официальных атрибутов. Перед нами как будто полное совпадение письменного и живописного свидетельств современников о ленивой и неопрятной барышне. Однако известная картина явно выпадает из портретного ряда «персон» того времени — изображать на официальном портрете пусть и не совсем царственную, но весьма высокопоставленную особу в затрапезном платье было не принято.