Такао формировался в ненормальных условиях — без матери, без отца, в огромном доме деспотичного деда, державшего в страхе всех Домочадцев. При этом его безмерно баловали и потакали во всём бабушка, Суга и Маки, но всё равно мальчик вырос замкнутым и нелюдимым. Очки с толстыми линзами, худое лицо с орлиным носом, впалые щёки… В Такао не было и намёка на юный задор и свежесть…

— Наш молодой господин любит книги сильней, чем людей, — шушукались служанки, вышедшие из бедных кварталов Токио, где люди умели радоваться жизни. — И читает, и читает… и по-нашему, и по-заграничному… Каждый божий день! И что он только нашёл, в этих книжках… Как старичок какой-то…

Такао не обращал внимания на подобные разговоры. В сущности, он бы не смог отличить одну девушку от другой, настолько они были ему безразличны. Приезжая в дом деда, он затворялся в комнате и читал свои книги в гордом молчании. Однако никто не назвал бы его книжным червём. Ум у Такао был очень живой и быстрый, мальчик схватывал всё на лету. На лекциях делал краткие записи, а потом бегло пролистывал их, чтобы освежить в памяти. Он не ведал страха перед экзаменом. Все считали его усердным студентом, однако он зачитывался не учебниками: Такао глотал, повинуясь минутной прихоти, всё без разбору — романы и пьесы, труды по религии и философии.

В данный момент у него на груди лежал маленький томик с вытисненными на переплёте золотыми буквами — английский перевод трагедии Софокла «Царь Эдип». Он как раз перевернул последнюю страницу и теперь обдумывал прочитанное.

Эдипу было предсказано ещё в утробе матери, что он вырастет и убьёт родного отца, а потом совершит кровосмесительный грех с собственной матерью. Он едва не умер сразу же после рождения, но чудом выжил, стал правителем вражеской страны, завоевал отцовское государство, убил отца и взял в жёны мать. Он слишком поздно узнал о предсказании… В ужасе от содеянного, царь Эдип выколол себе глаза и побрёл по свету, искупая свои прегрешения. Греческая трагедия с её темой неотвратимости рока и безразличной, безжалостной кармы, напоминала буддийскую притчу об Аджаташатру или христианские апокрифы.

«Но даже теперь прелюбодеяние с матерью считается отвратительным… вне религиозного фанатизма и догм морали», — подумал Такао. Он вдруг почувствовал себя отчаянно одиноким, — ведь у него не было матери, к которой можно было бы испытать греховное чувство. Правда, была Мия, молодая красивая женщина, которую ему велели называть мамой, однако она переехала жить в другой дом. А уж к родному отцу — Митимасе — Такао не испытывал ни уважения, ни любви. Так его воспитали. Да, Мию и Митимасу он должен был называть матерью и отцом, но они были ему безразличны, как дальние родственники. Холодность деда и бабушки по отношению к Митимасе и неприкрытая ненависть Митимасы к сыну, обожаемому дедом и бабушкой, не по-детски ожесточили сердце Такао.

А теперь мачеха лежала в больнице, беременная восьмым ребёнком, и умирала от туберкулёза горла. Вчера дедушка с бабушкой сообщили Такао, когда он приехал домой на каникулы, что осталось недолго. Но это известие, по правде сказать, не вызвало в нём никаких эмоций.

Светлокожая Мия, чья плоть была так мягка и воздушна, что, казалось, вот-вот растворится, истает в воздухе, её оживлённый голос, весёлый смех и забавные шутки в общем были приятны Такао. Он никогда не испытывал ненависти — того жгучего чувства, что овладевает ребёнком при одном слове «мачеха». И всё же… Нет, её смерть не принесёт никаких перемен для Такао. Лишь одно обстоятельство, связанное с этим событием, трогало душу Такао. Рурико, его сводная сестра, будет очень горевать. Эта печально…

«Неужели я влюблён в Рурико? Или это просто братская любовь?» — Такао вспомнился царь Эдип, женившийся на собственной матери. Затем мысли снова перенеслись к Рурико, и тут Такао словно уткнулся в глухую стену.

Стоп. Как можно испытывать братскую любовь к сводным братьям и сёстрам, рождённым чужой женщиной и выросшим в её доме, если ты даже не жил там? В сущности, ко всем своим младшим братьям, сыновьям Мии — к Кадзуя, ходившему теперь в среднюю школу Кэйо, к Томоя и Ёсихико, — Такао испытывал такое же вежливое безразличие, как к сыновьям тёти Эцуко.

И только к Рурико, учившейся в пятом классе Токийской средней женской школы в Тора-но мон, его тянула необъяснимая сила. Ему всё время хотелось быть рядом с Рурико. Ближе, ещё ближе… Всё это было весьма странно. Такао знал, что его притягивает завораживающая красота девочки. Но он не мог понять другого, — влекла ли его абстрактная красота — как красивая музыка или цветок, или же красота Рурико-женщины, посеявшей в его одинокой душе зёрнышко первой любви.

В приступе непонятного раздражения Такао с неожиданной яростью скинул книгу на ручку кресла. Он устремил взгляд в небесную синеву, где пылающий солнечный диск угасал, катясь к горизонту. Потом рассеянно посмотрел на лужайку перед главным зданием усадьбы — и даже привстал от изумления.

— Рурико! Здесь?

Действительно, на лужайке стояла Рурико, которая, по его расчётам, сейчас как раз должна находиться в больнице. Рурико не догадывалась, что на неё смотрит Такао. Роскошные волосы волной ниспадали на плечи, и только несколько верхних прядей были уложены пышным валиком, венчая головку полной «маргариткой». Пучок скреплял радужно-синий бант из шёлкового газа, похожий на крылья цикады. На Рурико было летнее муслиновое кимоно с узором из лилий на белом фоне, повязанное красным оби. Она потерянно стояла у большого куста распускающегося мисканта и, похоже, плакала. Две огромные траурные бабочки «кавалер ксут» порхали над красными соцветиями, словно олицетворение отчаяния Рурико.

Скоро у неё не станет мамы, подумал Такао. При мысли о том, какое скорбное бремя обрушится на эти хрупкие плечи, Такао затопила волна сострадания.

— Рурико!

Не сознавая, что делает, Такао сжал ладонями перила веранды и неожиданно громко окликнул девушку.

Рурико даже не поняла, откуда идёт звук. Она подняла полные слёз глаза и огляделась по сторонам. Такао окликнул её ещё раз, — и только тут она увидела его, на веранде главного дома.

— Братец! — звонко и радостно крикнула Рурико. Девушка улыбнулась, хотя глаза её ещё были полны слёз, — и прозрачная вуаль окутывавшей её печали, легко соскользнула с юного тела.

— Я слышал, матушке хуже… Скверно. Ты когда пришла из больницы?

— Только что. Мама просит, чтобы дедушка к ней пришёл… Я хотела позвонить из больницы, но она непременно хотела, чтобы я сама его попросила…

— Вот как… И что он сказал? Он идёт прямо сейчас?

— Нет, сначала он пообедает, потом доктор Акияма сделает ему укол от невралгии. Он велел мне остаться сегодня здесь.

— Я тоже пойду с ним. Я хотел пойти ещё засветло, но нужно было просмотреть кое-какие конспекты. Мне их друг одолжил, он завтра домой уезжает, в деревню… — легко солгал Такао. Он смотрел на Рурико сверху вниз. Светлая, почти прозрачная кожа, словно не ощущающая жары, густые тёмные пряди волос, струящиеся вдоль тонкой шейки… — Я сейчас спущусь к тебе.