Отдал в ремонт синее пальто – подкладку подшить, она разорвалась по шву. Его испортили. Оно стало гораздо у же, и что-то с тканью сделалось. Стало обтерханное и из темно-синего, почти черного стало яркоголубое.

Разговариваю с какой-то женщиной. У нее с переднего верхнего левого зуба отвалилась передняя как бы пластинка. Видно гадкое гнилое нутро зуба в ржавой металлической рамке.

Ночью в метро – да, да, в метро! – я получаю заказанный мною дачный дом. Сруб. На платформу с грузового поезда сгружают нарезанный брус и еще двери, окна, пластины для крыши… Дают проект, толстую папку, – там инструкция, как его собрать. И я все это должен до утра вытащить с этой платформы, выволочь из метро.

А на проекте, на полях чертежей и инструкций, изображены веселящиеся дачники и дачницы в костюмах XIX века.

Библиотека университета. Наша, МГУшная, научная имени Горького. Читальный зал. Сбоку прилавок. Раздают старые книги всем желающим. Желающих немного. Я тоже встаю в очередь. Библиотекарь ставит на книги – как положено, на нижнее поле 17-й страницы, поверх библиотечного штампа, – новый штамп. Рельефный. У него такие щипцы, которыми он выдавливает этот штамп.

Точно такие же щипцы были у нотариуса в Вашингтоне. Чернокожий, бритоголовый, долговязый public notary. У них в англосаксонском праве нотариусы другие. Они просто свидетельствуют, что ты – это ты. Ну и верность копии. Он своими щипцами щелкнул, расписался и подал бумагу. Это стоило какие-то совершенные копейки. Три доллара, кажется. Потому что дело было пустяковое – заверить подпись.

Удивительно, как эта рельефная печать, почти не видимая на свету, ощутимая только на ощупь, четко пропечаталась на ксерокопии.

Да, книги! Чуть не забыл. Но тут и очередь моя подошла.

Посмотрел, что тут за книги раздают.

Книги так себе. Но я взял парочку. Английские, XIX века. Какие именно, про что – не помню.

< На другой стороне реки – если сторону, где наш дачный поселок, считать этой стороной, – так вот, на другой стороне реки был пионерлагерь «Высота». Оказалось, Оля там была, когда ей было 11 лет. Мы туда с ребятами часто ездили на лодке. Мне было 22. И значит, я мог ее там видеть, среди купающихся пионеров. >

Девочка купается в «лягушатнике», то есть в огороженном квадрате воды. Я смотрю на нее с лодки. Смотрю и ничего не думаю. Да и что я мог тогда думать? Но во сне я думаю – почему это тогда я ничего такого не подумал? И сам себе отвечаю: ну, подумал бы, и что?

И ничего. Но все равно очень приятный, нежный сон.

Милая такая девочка, длинненькая.

Покупаю старый советский фотоаппарат «Киев», первого выпуска, точная копия немецкой камеры «Contax».

Очень хороший аппарат, и сохранность отличная. Дорого. Не помню сколько. Но дорого. Хмыкаю, думаю, подсчитываю. Все-таки решаюсь купить. И вдруг оказывается, что он – цифровой! То есть переделан на цифровой. Коробка та же, а начинка другая. И сзади экранчик. Я страшно возмущен. Хорошо еще, деньги отдать не успел.

Мне говорят:

– Чего вы орете?

Я говорю:

– Вы меня обманули!

Мне говорит продавец:

– Никто вас не обманывал.

– Я так хотел настоящий «Киев-Contax»! – говорю я.

Продавец, кажется, не понимает меня. Но кивает как бы сочувственно. Изображает сочувствие и понимание. От этого я еще сильнее злюсь.

Подробно, очень подробно вижу плетень на ждановской даче, на даче Владимира Викторовича Жданова, у которого мы снимали маленький домик, так называемую времянку, в самом углу участка.

Этот плетень был как внутренний забор. Не на улицу, а между участками. Вижу ветки, палки, хворост – кажется, вижу каждую шелушинку бересты на темных жердях. Кажется, смог бы взять карандаш и нарисовать по памяти.

Где-то сзади папа ходит, около крана. Мы тогда умывались на улице. Мужчины всегда фыркали, когда мыли лицо. Слышу, как папа открывает кран, тонкая струйка – я не вижу, а слышу! – тонкая струйка бьет в маленькое звонкое углубление, которое я сам выкладывал плоскими камешками, добытыми в куче песка. Папа умывается, плещется, фыркает. Лето, утро, прохладно.

Ноги мерзнут на холодной траве.

Я сижу на каменной тумбе, на границе асфальта и травяного берега.

Набегают низкие облака. Мне душно. Почему-то я знаю, что это – Тверь.

Мне очень душно.

Просыпаюсь, открываю окно, снова ложусь и легко засыпаю.

Снова снится Тверь, ветреная улица, ведущая к Волге.

Там в конце – музей бубликов или что-то в этом роде.

Мы с одной моей знакомой (с Оксаной О.) заходим туда – там самовары, какая-то утварь, столы и чашки.

Просим чаю. Нам говорят: «Нет, надо звонить и заказывать самовар по телефону». Нам делается смешно.

Самовар по телефону! «Да, – говорит музейная бабушка, – именно так: самовар по телефону». Мы смеемся еще громче. Нас просят выйти.

Выходим, смотрим сверху на Волгу. Она здесь еще не очень широкая. Серое небо с синими прогалинами отражается в ней. Катерок идет. Ветер очень сильный.

Сначала приснился велосипед, тяжелый, старый, со старинной маркой-клеймом на раме. Что я с ним делаю? Кажется, протираю оси и обода, чтобы блестели.

Потом я иду по дороге, пешком.

Навстречу мне на велосипеде едет мальчик лет 12–14.

За ним – довольно далеко – едет мужчина, толстый, восточного вида. Мальчик подъезжает ближе ко мне, смотрит мне в глаза, разворачивается, едет назад. Чтото говорит мужчине. Тот тоже подъезжает ко мне поближе, тоже смотрит мне в глаза, разворачивается и уезжает.

Разбитая дачная асфальтовая дорога. Остатки асфальта, дыры и щели засыпаны щебнем и угольным шлаком.

Трава, заборы, ошметки рубероида в канаве.

Качели в виде бревна на цепях.

Качаются пустые.

Вокруг никого. Всё.

На столе растение в горшке.

Какой-то кустик с длинными толстыми листочками.