— У всех судьба тяжелая. Какие у тетки проблемы? Не вышла замуж? Сама виновата, что не вышла.

— Стыдно так говорить, — сказал я.

— Знаю, что говорю. Опыт имею.

— Видите ли, — сказал я, — вы ничего особенного в этой жизни не совершили. То, что вы спекулируете скобяными изделиями, говорит о предприимчивости. Но не дает оснований на суждения морального порядка.

— Много я наспекулировал! — сказал поляк с досадой, — Воротилу нашли, как же. Купил кастрюлю за один евро, продал за полтора, а три ушло в налоги…Всю жизнь спекулирую, а государству остался должен. Это не газом торговать… Не Юго-Восток перекраивать. Сейчас, небось, на хохляцкой войне серьезные деньги делают…

— Послушайте, — не удержался я, — а скучно, наверное, кастрюльками торговать? Сегодня кастрюльки, завтра кастрюльки…

— Убивать, наверное, веселее. Вот, подрастает солдат.

— А грубить все-таки не надо. Стыдно.

— Воспитать меня решили… Перед кем вам стыдно? Вот, поедет дурень в Донецк, станет в людей стрелять… Вам за меня стыдно…А перед тем, кого дурак убьет, не стыдно? Кто виноват, что женщина дебила вырастила? Капитализм американский виноват? Ротшильд? Стыдно вам за меня!

— Если наладить образование в стране… — сказал я.

— И что будет? Посмотрите на прыщавую рожу! Мальчик или сопьется или станет убийцей. Хорошенький мальчик — центнер весом… А завтра поедет убивать.

— Никуда не поедет, — сказал я, — Сева всего боится. Вы заметили, он с вами в коридор выйти испугался, а ведь он вдвое крупнее вас. Они нестрашные, этим подростки. Просто неразвитые.

— А если таких мальчиков сто? А когда из них собирается армия? Вам за меня стыдно… Вы бы лучше на этой Ларисе женились.

— Как это? — я растерялся.

— Женитесь, серьезно говорю. А что еще можно сделать? Женитесь на этой тетке. Живите с ней в одной комнате. Спите в одной постели. В кино водите. Воспитайте болвана — ее сына. Неприятно, да? Потерпите. Может быть, через десять лет из мальчика выйдет человек. Может быть, он программистом станет.

— Почему именно программистом?

— А кем же еще? Композитором? Композитором вряд ли станет.

— Считаете, другого способа нет? Только жениться?

— Понятия не имею. Как дуру сделать счастливой? Может быть, никак не сделать. Может быть, способа такого в природе нет. Но вы попробуйте. А? Попробуйте.

— Не хочу, — сказал я.

— Правильно. И никто не захочет. Дураков нет. А, если вы не хотите истратить жизнь на эту бабу, так не обижайтесь, что у нее получаются дрянные дети. Воспитывать некому. Других детей у нее никогда уже не будет. Только бандиты и уроды.

— Не преувеличивайте.

— Знаю, что говорю. А учить меня не надо. Кастрюли вам не нравятся. Я же не спрашиваю, что именно вы в Берлине продаете. Едете, можно сказать, к врагам России — вчера еще с немцами воевали.

— Это вы верно заметили.

— А вы, тем не менее, едете в Берлин, совесть свою придушили, верно?

— При чем тут совесть?

— Лагеря по всей Европе немцы поставили, вот уж где фашизм-то был.

— Так они раскаялись…

— Держи карман шире.

Мы постояли молча. А что тут сказать.

— Вы все-таки извинитесь перед женщиной.

— Извольте. Мне не сложно.

Мы вернулись в купе, и поляк извинился.

Лариса поджала губы, на польские извинения ничего не ответила.

Подросток Сева сказал:

— Не надо нам вашего извинения. Обойдемся. Мы Украину освободим, а потом еще и в Польшу придем.

Ехали молча; скоро все задремали. Среди ночи вагон остановился, и поляк злорадно сказал, что поезд дальше не пойдет — объявили войну с Белоруссией.

— Как? С Белоруссией? — ахнула Лариса.

— А так. Русский мир чтобы построить. Выведут нас сейчас в поле и грохнут.

Однако поезд пошел дальше, медленно, толчками — но шел вперед. Потом объявили, что поезд прибывает в Минск.

— Вот как хорошо. Приехали мы, Севочка. Сейчас бабушка нас встретит. Радость какая, Севочка. Ты ведь рад, что к бабушке приехали? И драники свои любимые поешь. Со сметанкой.

Лариса застегнула чемодан, рукав желтой кофты остался снаружи. Она потащила чемодан по проходу; крупный подросток Всеволод шел за матерью, руки в карманах. Они не попрощались.

Мы остались с поляком вдвоем.

— Не все патриоты такие, — сказал я, — Мальчик просто глупый. А есть идейные, умные, страстные люди.

— Умные еще хуже. От большого ума нашу Польшу в крови топили, от ума и страсти.

— Вы про польское восстание? Про Суворова?

— А, что теперь вспоминать. Да мне, признаться, все равно. Утопили в крови, и ладно. Значит, так надо было. Какой я поляк? Я из Таганрога. Женился двадцать лет назад на полячке, варшавянином стал. Хотя развелись давно.

— Дети есть?

— Общих не было; у нее от первого брака двое — девчонка славная, а сын по карманам шарил. Не подружились. Разбежались мы с паночкой. Давно в Польше живу, можно сказать ополячился, сам паном стал.

— Скучаете по России?

Он пожал плечами.

— Жизнь прошла. Скучай — не скучай, лишних лет не добавят. Эту жизнь доношу, и ладно. Пойду в вагон-ресторан, соточку приму и покурю. А там уже и Варшава. Прощайте.

— Всего доброго.

Он ушел, а я стал смотреть в окно на белорусские, а потом и на польские степи. Потом поезд остановился, постояли пять минут в Варшаве. Потом вагон качнуло, опять пошли за окном одинаковые плоские пейзажи, пакгаузы и кирпичные пристанционные бараки, которые во всех странах мира одинаковые. До Берлина было еще шесть часов езды.

Я пожалел, что бросил курить.

Политика последних лет заключается в одном — в желании отсрочить приход фашизма. Социалистический проект отменили, демократический провалился, никаких препятствий для наступления фашизма не осталось. Фашизм пытались локализовать — объявляли его наступление то в Ираке, то в Ливии, то на Украине. Дело не в том, какой из держав что именно на руку: все, так или иначе, делали вид, что существует точка, где появился фашизм, и там с ним надо бороться.

Но фашизм наступит везде.

Предотвратить его не смогут. Фашизм придет на плачах либерализма, по причине алчности и компрадорства, спровоцированный безответственным рынком.

Неверно думать, что либерализм — оппозиция фашизму. Либерализм — это ступень к фашизму, точно так же как демократия — ступень к олигархии, а олигархия — ступень к автократии. В тот момент, когда демократию поставили в зависимость от рынка, дальнейшее было предрешено.