АДВОКАТ (свидетелю): При задержании что сказал Дарье ваш старший?

СОТРУДНИЦА СОБРа: Не могу говорить за него.

АДВОКАТ: А вы сами что-нибудь говорили?

СОТРУДНИЦА СОБРа: Я — нет.

АДВОКАТ: А за кого вы не можете говорить?

СОТРУДНИЦА СОБРа: За того, кто говорил.

АДВОКАТ: Почему?

СОТРУДНИЦА СОБРа: А почему я должна за него что-то говорить?

АДВОКАТ: Потому что я вас спрашиваю.

СОТРУДНИЦА СОБРа: Я всё уже объяснила, я всё написала, какие ко мне ещё вопросы?

ДАРЬЯ ЛАПИНА: В рапорте написано, что я обзывалась, ругалась, применяла силу. Вы же знаете, что этого не было? Как бы я могла применить к вам силу?

Молчание.

ДАРЬЯ ЛАПИНА: Меня же сейчас за это… за ваш рапорт сейчас отправят в тюрьму. И вы даже не можете сказать….

СОТРУДНИЦА СОБРа: Я не расстроюсь, если честно.

Громкий смех в зале.

ДАРЬЯ ЛАПИНА: И вам не стыдно?

СОТРУДНИЦА СОБРа: Нет!

ДАРЬЯ ЛАПИНА: Но вы же знаете, что я не оказывала сопротивления!

СУДЬЯ: Дарья Валентиновна, так вы там проведёте работу в определённом контингенте… собственно говоря, уточните их позицию как… правозащитник. Вы же правозащитник? Кошечек даже, собачек…

ДАРЬЯ ЛАПИНА: Чью позицию?

СУДЬЯ: Ну, рядом сидящих в камере.

Женя

Синие

Когда Дашка собралась в ветеринарный, Женя, понятное дело, не особо обрадовалась. Что это ещё за профессия для серебряной медалистки? Не то чтобы Женя тряслась над этой медалью — она на Дашку не давила совершенно, — но раз уж получила, раз химию эту свою даже дотянула, то это, наверное, не стоит сразу же сливать, правда?

А с другой стороны, подумала Женя, вот у Дашки есть выбор, которого у меня не было. Меня мать сунула на бухучёт, и всё исходилась потом: ты должна быть благодарна за профессию, которая тебя кормит!

И Женя отступилась. Разобрала скептическую мину на лице. Только спросила: а ты уверена, кот? Вот прямо твоё? Хорошо тогда, давай выберем… уже? Выбирать на самом деле было не из чего — аграрный универ наше всё. Ну ничего, успокаивала себя Женя, зато в самом центре, на Мира.

Дашка не оценила её демократичности. Продолжила звериться, хамить по возможности в каждом разговоре. И не только ей, но и каким-то случайным людям, репетиторам даже. Пожилая аристократичная биологиня даже позвонила специально — поговорить о «девочкином языке». Ну да, согласилась Женя, у девочки язык. Тут уж ничего, знаете. Нет, отец за неё не возьмётся. При чём тут это вообще? У вас у самой как с отцом было? Страшно за вас рада!

Женя иногда задумывалась: хамит ли Дашка так же и в своём кругу? Если допустить, что у неё есть свой круг. С подругой Полиной она как-то незаметно разошлась года два назад, а больше никого вроде на вакантном месте не появилось. Или это Жене кажется, что не появилось?

А ещё Дашка кардинально себя переделала накануне универа: постриглась коротко, выбрила висок, вместо линз опять очки нацепила. Комбинезон откуда-то притащила чёрный на лямках.

— Готовишься к первому балу? — не удержалась Женя.

Зря, конечно. Дашка — в ярость, в слёзы, в «тебе бы только», в «вот и отец…». Отец у неё что-то навроде Советского Союза, который её ровесники знают только по русским народным сказкам, но в который заочно влюблены. Дашка отца и не видела никогда. Только на фото.

Хлопнула всеми дверьми, отправилась в подъезд в незашнурованных ботинках, распахнутая. По-настоящему отвязаться у неё никогда смелости не хватало, но изобразить — это пожалуйста. Только из дома трижды уходила — правда, максимум во двор.

И вот опять.

Дашка-студентка стала меньше бывать дома, но Женя не удивилась — всё же новый этап, теперь должны быть новые люди, новые увлечения. Особых увлечений она, правда, не замечала, хоть и присматривалась. Ни романтических, ни каких-то ещё. Ей казалось только, что Дашка, как все последние два года, продолжает таскаться на станцию юннатов — у неё там птицы. Она почему-то больше всего сходит с ума именно по птицам. С ней даже объявлялась как-то робкая полненькая девчонка — вся в пуху. Аннушка. Дашка звала её Аннушка.

Это Женя, понятное дело, уже потом сообразит насчёт девчонки. И насчёт станции юннатов. И всё же откуда взялись эти Бахрамы и прочие? Когда?

Она, конечно, никакого «Комитета» не заметила. Да и что там можно было заметить? Разве что Дашкины субботние субботники. Но и их Женя, скорее, уже задним числом выкопала из памяти. У Жени в тот момент как раз началась засада с вагонами. Она думала, есть ещё месяца два, пока её маленький бизнес заметят бандиты или чекисты, и тогда, конечно, нужно будет его им отдать, но эта пара месяцев может потом кормить год. И вот вагоны застряли под Абаканом, надо было срочно их выдернуть, и Женя поехала за вагонами, долго ругалась с начальником станции, дала двоим на лапу, всех послав, лично проследила за отправкой.

А уже на обратном пути — она сама была за рулём — по радио сказали: «следственный комитет», «экстремисты», «молодёжное подполье». Потом больше никогда не будут говорить «подполье» — слишком похоже на партизан, а партизан нельзя — романтизация.

Романтизация.

Она, конечно, ничего из этого не поняла.

И не сразу сообразила, когда позвонил этот. И кто он — не сообразила тоже. Она услышала только, что он сказал «Дарья». И съехала в кювет.

Её не пустили к дочери. Не пустили и адвоката — белозубого, телевизионного, депутатского, которого Женя тут же купила, не считаясь с ценником. Глухо. Стена. Какие-то особые прокурорские лепят всё под себя.

Она решила действовать через подполковника, которого кормила с руки ещё с момента, как открыла кафе; он потом крышевал многие её бизнесы. Но и подполковник моментально отъехал.

Тебя наверняка пасут, сказал он, вот хули ты меня с собой тянешь? Телефон выбрасывай прямо сейчас, или я сразу пошёл. Она, конечно, выбросила, точнее, отдала, а подполковник аккуратно расплавил его внутренности зажигалкой.

Вляпалась твоя Дашка, чего врать. Комитет-шмумитет — фигня. Экстремизм — муйня. А что серьёзно? Синие. Это синие, подруга. Да не реви. Я мог бы и не говорить, но лучше, чтобы ты знала. Не реви, сказал! Надо будет попробовать тихо. Если их