говорят, тёзка. «Банду трёх хохлов» разукрасил — я почитал. А здесь же те же хохлы. Тебе показать, что они друг другу во «ВКонтакте» писали? Про нас, русских? Что сын твой станет таким же уродцем — не боишься?

— Таким, — сказал Серёгин, обведя взглядом майора Ромбо, — не станет.

Лёха одобрительно хохотнул.

— Чувак! — сложил он огорчённое лицо. — Ну зачем ты такой нездешний? Ты впитай, что я уже от тебя не уйду. Мы теперь с тобой как Чук и Гек, или даже как Чук и гей. — Он опять залыбился. — Ты по моей землице ходишь, и сколько тебе по ней ходить и куда — я решаю. Не очково?

— Очково, конечно. Потерять из-за вас время. Не увидеть, как растёт сын. Смотреть на ваши рожи изо дня в день.

— Мы можем всё это тебе устроить, — заметил Ромбо.

— Может быть. Но вы бы лучше собой озаботились. Ну что это за работа — отсасывать у прокурорских: причём не только у тех, которые есть, но и у тех, которых вам придумали? Это всё равно что отсасывать несуществующий хрен Микки-Мауса: и Микки-Мауса нет, и хрена у него нет, а позорище есть. И ты, майор, полощешься в нём с утра до ночи, как в спидозном корыте. Жене своей носишь из него гостинцы, детишкам… надеюсь, впрочем, что детишкам повезло у тебя не родиться.

Серёгин поднялся из-за стола. Ему хотелось похлопать майора по плечу. А лучше даже в районе шеи. Но, конечно, не стоило.

— Ты, майор, думаешь вскочить в подполковники, поди? — сказал он. — Наловишь на рынке террористического подполья в пакет — и давай его на приём к начальству? Но меня хватать жирными руками за рукава не надо — что ты там, кстати, жрёшь? Холестерин сплошной, бросай ты это дело, а то до следующих погон не дотянешь. А раз тебе так скучно, что ты про меня почитал, то почитай и дальше: кто я был в этом городе. А потом свали в туман.

Серёгин медленно поднялся по лестнице к выходу, ожидая, что майор Лёха потянется следом. Но тот остался доедать и даже ничего не попробовал сказать напоследок. Оно и к лучшему.

Серёгин толкнул дверь и вышел во всё ещё не по-осеннему тёплую ночь.

В последнюю секунду он попробовал дёрнуться в сторону и закрыться рукой, но кусок арматуры падал сверху-справа с такой силой, что шансов не встретиться с ним всё равно не было.

Зарница

Самое мерзотное было в том, что потерять сознание — о чём Серёгин мечтал — никак не удавалось. Он всё время балансировал около гребня тошнотворной волны, которая вот-вот должна была захлебнуть, но всё никак не догоняла. Боль отрывала левое колено, скребла наждаком по виску и щеке, облизывала живот. Голова. Голова раскалывалась через глаз.

Серёгин застонал и попробовал подняться хотя бы на карачки. Нифига не вышло.

Чья-то лапа, или щупальце, или ватная рука провела ему по боку. Проверила шею. Слегка потянула за рубашку.

Вот этих рук уже две. Восемь. Шестнадцать.

Серёгина усадили на что-то. Скорее всего, на какой-то стул, потому что спина соприкоснулась с вертикальной поверхностью и растеклась по ней.

Взорвался свет. Он будто влился жидким электричеством в оставшийся глаз — и сжёг всё, до чего дотянулся.

Серёгин снова застонал и съехал со стула. Его вправили обратно.

— Сука, — прошипел Серёгин.

Он сумел что-то разглядеть сквозь раздувшиеся веки только через несколько минут.

Две фигуры. В балаклавах. Стоят чуть поодаль и вроде как переговариваются.

— Брылыллылы, — сказала одна фигура другой.

— Тр-тр-тр, — ответила вторая.

Серёгин попробовал сесть ровнее, но только ещё сильнее закружил голову. Закрыл глаза, сглотнул. Нет, лучше не закрывать, так больше мутит. Снова открыл, чуть опять не застонав.

Фигуры стали резче. Пространство выгнулось, выпростав углы и хищные предметы. Серёгин понял, что вокруг него полутёмный подвал. Но не просто подвал, а с приспособлениями. Слева нависала страшная в своей уёбищности хтоническая конструкция из железных рамок со стрёмными насадками. Сука.

Что-то капнуло. И ещё. Серёгин скосил, насколько смог, глаза — внизу была приличная лужа крови. Его крови.

Хуёво, отрешённо подумал Серёгин, это же с головы, поди, льётся. И давно.

Он с какой-то внезапно пробившейся сквозь боль ясностью сообразил, что вот сейчас и двинет кони. Эти двое ментовских «пусси райот» ещё побубнят, и всё выключится. Ему и здесь не стало страшно. Разве только сделалось жалко, что слиться придётся скомканно и нелепо. А с другой стороны — а ты, дружище, надеялся на долгую перестрелку и чеку от последней гранаты в руке?

Серёгин решил смотреть в одну точку, думая по возможности о чём-нибудь рождественско-новогоднем. Он упёрся взглядом в ножку пыточной машины и стал вспоминать снежинки из блескучей бумаги. Арсюха как-то очень смешные вырезал — где лучами были дартвейдеровские шлемы… Или вот тот же Арсюха — совсем ещё ползунок в костюмчике с ракетами — пробует рвать и, конечно, тут же есть красно-зелёную обёртку на коробке, в которой для него запрятана лошадка. В смысле, олень. Белый такой, Марине больше олень понравился… А ещё есть такое воспоминание: Серёгин лежит на траве около Saints Peter and Paul Church под большим деревом. Тепло. В вязаной жилетке даже жарко. Глаза закрыты, но солнце, декабрьское калифорнийское солнце, всё равно течёт сквозь крону прямо на закрытые веки. И растекается, растекается. Надо бы надеть очки, чтобы не подпалиться, но это бежать…

— Ты отчётливо меня слышишь? — спросил голос Ромбо. — Или ещё громкость подкрутить?

Серёгин в воспоминании открыл один глаз, чтобы увидеть — солнце накапало и на церковную крышу, и теперь течёт по ней медленной жирной волной. Как масло. Нет, как разбитое яйцо…

Серёгина снова тряхнули. Или тряхнуло. Здесь, в Сан-Франциско, это в порядке вещей.

— Голову ему завяжите, — распорядился Ромбо, — а то течёт как из разбитого яйца.

Серёгин, точнее его остатки, высыпался из воспоминания обратно в каземат. Майор Лёха сидел напротив на железном стуле, у которого вместо спинки были несколько сваренных арматурин.

— Ребята мечтают устроить тебе «зарницу», но я пока не даю — вдруг это слишком много фейерверка для твоей жопы? Я говорю, он шустрый, сообразит и так, что на подвале не надо ломаться. На подвале никто долго не ломается. Тут надо в секунду со всем согласиться, чтобы не было мучительно больно.

Перед майором поставили стул, который выполнял обязанности стола, на нём лежали бумаги.

— Ознакомься, — пригласил Ромбо, — потом поумираешь.

Оценив кондицию Серёгина, майор Лёха сам придвинул стул-стол