У Маши Инна Зотова всегда вызывала ассоциацию с женой Пушкина, Натальей Гончаровой. Инну привез в Москву ее муж.

Привез из какого-то захолустья с намерением укорениться в столице. Инночка с провинциальным равнодушием рассказывала всем, что их спровадила в Москву свекровь, желая своему сыну лучшей доли. Дескать, мы, старики, всю жизнь в навозе возились, горбатились, так хоть вы, детки, поживите красиво. Муж Инны, Никита, послушный сын, добросовестно искал красивой жизни в Москве.

Работал грузчиком в мебельном магазине, по ночам охранял чей-то офис, наконец попытался заняться собственным бизнесом — красивой жизни не получилось.

Однокурсникам было жутко интересно увидеть того, кто пытается создать достойную оправу такому бриллианту, как Инна Зотова. Изумлению не было предела, когда он однажды зашел за ней в институт: муж институтской красавицы выглядел абсолютным валенком. Под взглядами любопытных студентов он густо покраснел, и Инна, щедро сияя своей удивительной улыбкой, увела его за руку, как застенчивого ребенка. Это был здоровый детина с крупным красным лицом и пудовыми кулаками. Несмотря на предельную застенчивость, «валенок» был себе на уме. Он, видимо, всерьез решил осуществить мечту своей матери и стать москвичом.

Он упорно пробивал стену лбом, пытаясь заработать на квартиру в столице честным путем.

К четвертому курсу Инна перестала разделять энтузиазм мужа и загрустила. Она была беременна. Ребенок категорически не вписывался в планы свекрови, и, когда Инна приехала к той погостить, мать Никиты заставила невестку убирать с огорода здоровенные и тяжелые, как булыжники, тыквы. Но ребенок сидел в своей матери-красавице довольно крепко и показал бабке фигу. Родилась девочка — крепышка, обещавшая красотой не уступить матери.

И тут Инну подстерегло цепкое, как клещ, материнское чувство вины. Она чувствовала себя виноватой в том, что родила свое чадо не среди благоухающих трав, а меж серых бетонных коробок. Выходя из общежития с коляской на улицу, она терялась от кишащего вокруг движения, и пока добиралась до парка с вечно пыльными деревьями, нервы ее оказывались взвинченными до предела, а настроение испорченным на весь день.

Она звала мужа уехать, но он был упрям как бык. Все знали, что у Инны есть родная сестра, которая живет с семьей в каком-то заповеднике, где необыкновенно красиво. Знали, но не понимали, как можно уехать из Москвы навсегда. И не в Европу, и не в Америку.

Вообще Инну находили странной, но красавицам странности прощают. В институте считали, что Инна манерничает, капризничает и набивает себе цену. Не верили.

Когда уже после института, после распределения, Маша получила поздравительную открытку с незнакомым обратным адресом, она долго стояла возле почтового ящика и пялилась на этот самый адрес, соображая. Тверская область, Нелидовский район, поселок Лесной. Текст был краток, но полон эмоций. Что-то вроде:

«Милая Машка! Я все же сбежала в заповедник! У нас большой дом. Природа вокруг — чудо!

Если не веришь — приезжай. Пусть все приезжают, буду счастлива. Всем привет! Инна».

От открытки вдруг повеяло теплом, чем-то настоящим, радостным. Маша показала ее некоторым однокурсникам при встрече, все ахали, смеялись, но все это быстро забылось. Открытка потерялась, и Маша думала, что бесповоротно забыла адрес.

Но в тот злосчастный день, глядя на омерзительную черную трубку телефона, она вспомнила очень ясно: Тверская область, Нелидовский район, поселок Лесной.

И этот адрес стучал у Маши в ушах, пока они шагали по гулкому пространству Ленинградского вокзала, и в поезде, где Маша не могла спать и считала телеграфные столбы за окном. Адрес выстукивался тревожно и нервно.

А потом, когда ехали на телеге среди пустых бидонов и запах сена щекотал нос и вызывал у Альки приступы безудержного смеха, адрес начал звучать в Машиной голове легкой мелодией. А потом, когда въехали в лес и пегая спокойная кобылка, Машина тезка, Маруся, весело побежала по дорожке, а Алька спрыгнула с телеги и поскакала рядом, как маленький брыкастый жеребенок, Иннин адрес зазвучал настоящей победной песней.

Лес с первыми новорожденными листочками, прозрачный и робко-зеленый, опьянил и закружил голову. Маша спрыгнула с телеги и побежала с Алькой вперегонки туда, где между липкой зеленью леса виднелось открытое солнечное пространство.

Маша открывает глаз и видит прежде всего сочно-зеленую хвойную ветку, прислонившую свои лапы к окну. Елка чешет о стекло колючки, и получается легкий скрипучий звук, от которого так радостно просыпаться утром. Она открывает второй глаз, и в поле зрения попадает Алькина пятка, торчащая из-под одеяла. Над Алькиной кроватью другое окно. Туда с любопытством заглядывают глянцевые темно-зеленые круглые листья груши. Они могут видеть лишь одно: жуткий беспорядок на подоконнике.

Здесь всегда хаотично свалены блокноты, тетрадки, одиночные листки и ручки с карандашами. Эту картину обрамляют бледно-голубые занавески с размытыми контурами васильков по линялому ситцу. Огромная баня с мансардой наверху, где их поселили, — последняя гордость Никиты. Он сам поставил эту баню в конце фруктового сада и теперь каждое утро допрашивает своих жильцов — не жарко ли, не скрипят ли полы, не протекает ли где крыша?

Нет, нет и нет! В мансарде просто замечательно! Отсюда как на ладони виден весь сад-огород, и лес вдали, и кромка озера. Внизу, в предбаннике, обшитом деревянной лакированной рейкой, стоит холодильник, стол с самоваром и диванчик. Здесь так уютно, что вечерами не хочется уходить, и Маша с Алькой иногда чаевничают до полуночи. А парилка с деревянными полками до потолка! А сама баня! А лесенка, свежесрубленная, несущая острый аромат дерева…

Скрип-скрип под ногой, скрип-скрип…

Все у Зотовых — и сама Инна, уравновешенная, степенная, всегда напевающая что-то на ходу, и Никита, спокойный, как большой добрый зверь, и три их красавицы дочери — Таня, Аленка и Василина, румяные и темнобровые в мать, и все в их доме, включая кота-крысолова Бонифация, и корову Марту с белым пятном на спине, и совершенно белую козу Снегурочку, — было немного сказочным, обезоруживало своим правдоподобием и казалось чудом для двух городских заморышей — Маши и Альки.

— Алька, вставай, лежебока.

— Опять свое козье молоко будешь в меня пичкать? Алька накрылась одеялом с головой, и Маша тут же ухватила ее за голую пятку.

— Только не щекотать! — заверещала Алька, выпрыгнула из постели и скатилась вниз по лестнице, в баню.

— Не будешь пить молоко, в лес с тобой не пойду.

— Ну, Маш, оно противное, — заканючила Алька снизу, плескаясь и отфыркиваясь. — Не пойду!

Наконец, умытая и одетая, Алька уселась за стол.

— Ладно уж, только маленькую чашку. И сразу в лес, ага?

— Как же! Сначала поможем тете Инне в огороде. Потом уж в лес.

— А в библиотеку?