— Что это они расшумелись? — спросил Кричевский, разглядывая молодые и старые крестьянские лица, не те, тупые и покорные, которые представляют они полицейскому уряднику или помещику, а живые, домашние.

— «Коньдон» — это на вотяцком значит «деньги», — пояснил брат Пимен. — Дословно «цена белки». Стой, стой! Это дрянная кумышка, разбавленная! Ты мне первача своего неси! Или хочешь, чтобы «туно-гондырь» осерчал на тебя за скверные жертвы?! А, вот и пельмешки! Давай сюда! Получай расчет!

Слух о том, что приезжие русские хотят идти в лес и принести жертвы «туно-гондырю», быстро разнесла по деревне Анна. Уже через час у ее дома появились сельчане, принесшие на продажу жертвенных черных петухов со связанными ногами, розовых визжащих поросят в берестяных коробах и прочую живность. Брат Пимен отдавал, однако, предпочтение готовой снеди, не без основания полагая, что и оборотень предпочтет их сырому мясу.

— Они и пельмени по-нашему умеют делать? — удивился сыщик.

— Ошибаешься, брат, — сказал монах. — «Пельнянь» — вотяцкое слово, означает «хлеб, похожий на ушко». Это, скорее, мы по-ихнему пельмени делаем.

— А мед тебе для чего? Думаешь, это чудище любит сладкое?

— Ну, во-первых, если оно гондырь, то должно любить. Какой же мишка не любит меду? А во вторых, у вотяков обычай подносить гостю не хлеб-соль, как у нас, православных, а хлеб с медом. Мы ведь с миром к нему идем, по его обычаям, и надобно, чтобы сельчане это видели.

Хитроглазый сотский прохаживался туда-сюда околицей, не подходя близко к калитке, заложив руки за спину, поглядывая. Вид у него был недобрый, он часто останавливал земляков своих и о чем-то толковал им тихо и настойчиво, кивая то на монаха с сыщиком у забора, то на близкий лес, притихший в ожидании дальнейших событий. Его появление беспокоило Кричевского.

— Что, брат Пимен, — спросил он, улучив момент, когда не было поблизости вотяков с товарами, — дивятся язычники, что вдруг христиане к их волхву обратились? Верят нам, что с добром к нему идем? Не устроят ли нам козу какую?

— Русские часто обращаются к местным ведунам, если хворь какая пристанет, — сказал монах, ловко обертывая глиняный горшок с медом тряпицею и укладывая его в большой походный пестерь. — Среди них есть лекари знатные. Думаю, вотяки нам поверили. Я им сказал, что ты недавно женился, а у тебя после ранения мужская сила пропала. Так что мы идем просить туно-гондыря, чтобы он тебе способности быть мужем вернул. У них ведь медведь — воплощение мужских достоинств.

Константин Афанасьевич едва не поперхнулся от возмущения. Только сейчас понял он причину тех многочисленных шушуканий за его спиной, жадных и любопытных взглядов, которыми награждали его язычники — женщины с некоторой жалостью, мужики больше с насмешкою и превосходством.

— Ах ты… ах, ты!.. — покрываясь краской, только и смог он сказать смиренному слуге церкви, хитро помаргивающему своим ясным ироничным оком.

— Укроти гордыню, брат мой! — сказал монах. — Я все делаю, что, по моему скромному разумению, способствует успеху нашего предприятия и скорейшему возвращению живыми и невредимыми. Мне Господь наш велит оберегать вас и сохранять.

— Тогда подзови этого рыжего хама-сотского, который на меня все скалится, и скажи ему от моего имени, что приставу и волостному старшине в Старом Трыке известно, куда мы поехали. Ежели через три дни мы не воротимся, то нагрянет сюда полицейская команда для нашего розыску, и им тут всем крепко не поздоровится. Да покрепче скажи, повнушительнее, чтобы уразумел, да Петьку тут обижать не вздумал! А то что-то рожа мне его плутоватая не нравится! Не умыслил бы в наше отсутствие чего!

Припугнув наглого сотского, Кричевский, одолеваемый тревогой и недоверием к вотякам, ушел с улицы в избу. Петька сидел в горнице босой, сунув ноги в меховые бахилы, принесенные ему Анной, и строчил свои путевые заметки. Полковник дал ему один из своих револьверов и заботливо сказал:

— Петруша! Ты на ночь клади его в головах, чтобы рукой мог сразу достать. Но так, чтобы мимо тебя никто более не мог бы дотянуться. Двери накрепко запри, да кочергой заложи изнутри, у окна не садись, а ложись лучше спать. Да, бабу эту выгони на двор ночевать, чтобы не пустила кого лихого ночью.

— С чего это? — вылупил репортер круглые зенки в очках. — Мне одному скучно будет! Вы себе в лес идете развлекаться, а я тут должен мух бить?! Мне пока что колдовство медведя-оборотня без надобности!

— И тебе уже разболтал этот иезуит?! — возмутился сыщик. — Я на него кляузу самому обер-прокурору Священного Синода накатаю! За клевету!

К обеду сборы были закончены, и обстоятельный проповедник слова Божьего, хоть и верил в покровительство всевышнего, в десятый раз проверил укладку провизии, запасов воды, спичек, каких-то пузырьков и порошочков из своей миссионерской аптеки, размещая все аккуратно в двух самодельных берестяных коробах с лямками и крышками. Прозвучала краткая напутственная молитва — и Кричевский попытался взвалить на плечи больший пестерь. И тотчас осел, скривился: больное колено хрустнуло, дало о себе знать. Рыжая нечесаная Анна, убиравшая со стола остатки трапезы, сочувственно покачала головой, загомонила, протягивая сыщику какую-то длинную тряпицу наподобие подвязки.

— Чего ей надо? — огорченный неудачей и столь явно выказанной слабостью своею, проворчал полковник, страдая еще от боли.

— Она говорит, что туно-гондырь непременно поможет тебе, — пояснил монах.

Сказав это, невысокий щупленький слуга Божий отстранил плечистого сыщика, подсел ловко под лямки тяжелого берестяного короба и сноровисто, без натуги и кряканья, поднял его на спину. Кричевский только изумился молча и покорно поднял пестерь полегче.

— Ну, вы прямо как две Маши из сказки! — улыбнулся Петька. — Не садись на пенек, не ешь пирожок! Эх, жаль, пластинки кончились, а то бы я вас зафотографировал!

Теперь, когда час расставания с друзьями настал, ершистый журналист заметно нервничал.

Они взяли загодя заготовленные высокие посохи, чтобы щупать дорогу в темноте и в болотистых местах, засунули за пояса навостренные топоры, вместе прошли к околице, и рыжая хозяйка с ними. Посереди улицы, у дома сотского, стояли кучкою вотяки, смотрели им вслед из-под ладоней горбушкою. Рыжие волосы их ярким пятном выделялись посередь зеленых трав и черных смоленых срубов.

Пожали руки, расцеловались и, неся в себе горькую тревогу разлуки, вошли тропою в лес — точно в омут с головою нырнули.

— Куда идем-то, поводырь? — по возможности весело спросил Кричевский. — Дорогу хоть знаешь?

— Анна сказала — надо идти по тропе до священного дерева, а там найти медвежий лаз в зарослях, — не оборачиваясь, отозвался с натугою монах. — Звериная тропка и должна привести к оборотню.

— Хорошо бы засветло найти логово, — сказал сыщик. — Как думаешь, брат Пимен, он днем спит?

— Думаю, что спит, — отозвался его спутник. — Днем в лесу теплее и безопаснее. Ночью холодно, и хищники на охоту выходят.