Любая религия, любое вероучение, завоёвывая вначале бескорыстных приверженцев, затем обрастает аппаратом власти, а значит, и способами удержания власти.

Так, вослед христианской крови на песке римских цирков всегда пылают костры и христиане лихо жгут или режут тех, кто поёт по-французски те же псалмы, что другие поют по-латыни. Процесс этого превращения бесконечен, чуть только возникала утопия (а утопии с ходом истории плодятся постоянно), за ней шли вооружённые люди, чтобы на штыках принести эту утопию народам.

Задымил Освенцим. Опутался колючей проволокой каждый второй советский забор.

Чеканный, в брызгах крови шаг утопии слышен до сих пор — в колыхании размножающихся сект, в движении их по миру.

В своей автобиографической книге Олеша писал: «Я думаю сейчас о Льве Толстом. Он постоянно размышлял о смерти. Теперь вспомним, в чём выразилась для него смерть. Он заболел воспалением лёгких, и, когда на другой или на третий день ему стало плохо, он начал дышать громко, страшно, на весь дом. Это так называемое чейн-стоксово дыхание, то есть симптом смерти при парализующемся центре дыхания, названный так по имени двух описавших его врачей — Чейна и Стокса. При этом симптоме Лев Толстой умер»[76].

Когда умирал Сталин, по радио передавали бюллетени о его здоровье, а вернее, нездоровье. Многие не понимали этих слов — «чейн-стокс», но их понимали родственники «врачей-убийц» и с замирающим сердцем вглядывались в чёрные тарелки кухонных радиоточек.

Кажется, что я отвлекаюсь от Толстого. Вовсе нет: учение Толстого, его путь к счастью не был реализован. За ним не встала государственная машина, репрессивный аппарат — такие, какие встали в своё время за церковью. Такие, какие стояли за спиной умирающего сухорукого старика с парализованным центром дыхания.

Утопия в жизни — всегда тоталитарна, она принудительна. Чистота её отнюдь не дамская и не крестьянская, это чистота плаца и дорожки между бараками. В этом смысле Толстому повезло. Учение осталось утренней забавой помещика. Толстовцы остались мучениками и не переродились в правящую партию.

Раскачиваясь в жестяном коробе, подпрыгивая на ухабах, мы с Краеведом толковали об отлучении Толстого, которое было не отлучением, а каким-то загадочным соглашением.

24 февраля 1901 года в № 8 «Церковных ведомостей» было опубликовано Определение Святейшего Синода об отлучении Толстого от церкви. В нём говорилось: «Граф Толстой в прельщении гордого ума своего восстал на Господа и на Христа его», «отрекся от церкви православной», «посвятил свою литературную деятельность на распространение в народе учений, противных Христу и церкви», «он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви — отвергает личного живого Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и восставшего из мёртвых, отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа…»

Далее Синод перечислял другие грехи Толстого: отрицает девство Богородицы, не признаёт загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства церкви, ругается над священными предметами веры православной, глумится над величайшим из таинств — святой Евхаристией.

На первой неделе Великого поста во всех церквах Российской империи торжественно предавали церковному проклятию всех отступников.

Обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев в «Воскресении» назван Торопцевым. Нехорош Торопцев, а ведь реальному Победоносцеву была свойственна аккуратная, чрезвычайно аккуратная позиция в отношении Толстого. В своё время, за двадцать лет от этого странного отлучения, когда в марте 1881 года впервые прилюдно убили царя — не удушили шарфом, не умучили в тишине застенка или опочивальни, не «апоплексическим ударом в висок», а взорвали бомбой — Толстой написал новому императору письмо. Письмо Толстого хотели передать Александру через Победоносцева, Победоносцев письма не передал и написал в ответ: «…не взыщите за то, что я уклонился от исполнения вашего поручения. В таком важном деле всё должно делаться по вере. А прочитав ваше письмо, я увидел, что ваша вера одна, а моя и церковная вера другая, и что наш Христос — не ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере и не мог исполнить ваше поручение. Душевно уважающий и преданный. Победоносцев». Это, в общем, очень умная позиция — и не менее умной была идея Победоносцева о том, что толстовцев, конечно, нужно гонять, а вот самого Толстого ни в коем случае притеснять не надо.

Но Толстому не то что церковный министр Победоносцев нехорош или там какой ещё уже не государственный, а церковный чин. Ему нехороша и церковь. В «Критике догматического богословия» Толстой писал: «Православная церковь! Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самодовольных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячами других нестриженых людей, находящихся в самой рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ»[77].

Далее общественная мифология для реставрации событий использует рассказ Куприна «Анафема», по сюжету которого герой, дьякон Олимпий, вместо того чтобы по распоряжению начальства предать Толстого анафеме, поёт ему «Многая лета». Однако, как известно, в прошлом веке не провозглашали анафемы отдельным лицам, а лишь раз в году, в неделю Православия, в соборных храмах анафеме предавались все отрицающие бытие Божье, Троицу и Божественное откровение. Таким образом, Определение Святейшего Синода от 20–22 февраля 1901 года № 557 имело фактически лишь регистрационный смысл, о чём писал сам Толстой в «Ответе Синоду» от 4 апреля 1901 года (по всему видно, как трудно — и поэтому так долго — он писал этот ответ): «…Я действительно отрекся от Церкви, перестал выполнять её обряды… Я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человек… Я отвергаю все таинства»… «То, что я отрёкся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо. Но отрёкся я от неё не потому, что я восстал на Господа, а, напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему».

Святейший Синод засвидетельствовал свершившийся факт…

— Видишь ли, — вмешался Директор Музея, — тут спор терминологический, а оттого вечный.

Во-первых, Определение было неформальным документом. До сих пор непонятно, что там вписал Победоносцев и что — митрополит Антоний или прочие редакторы. Притом это документ более политический, чем богословский, и эту свою функцию он выполнил.