Остается только Беркут. Его каменное возбуждение. Его жажда моего тела. Такая что… ухх… Он будто вообще женщин никогда не видел.

Я знаю о его опыте и это еще больше кружит голову.

Беркут издает гортанные звуки: нечто среднее между рычанием и стонами наслаждения.

А я… я просто получаю удовольствие от нашей близости.

От того, как тело резко охватывает судорожное напряжение и затем наступает блаженная расслабленность. До неги, до какого-то невозможного мига, когда вдруг земля и небо меняются местами. И… нарастает внизу томление…

После первого оргазма меня потряхивало еще несколько секунд. А Беркут вдруг уложил меня на лежак и, сбросив плавки окончательно, навис сверху.

С каменной эрекцией!

Заметив мое к ней внимание, Беркут усмехнулся.

– А я говорил, что никогда так не хотел женщину. Чего удивляешься?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я усмехнулась.

– Уже не удивляюсь.

Он довольно провел языком от моей груди ниже и ниже… поиграл там, где собирался тугой узел и стекалось тепло. Я выгнулась и издала стон. Беркут снова довольно усмехнулся:

– Лучшее, из всего что ты сегодня сказала!

– Шовинист! – пискнула я.

И Беркут вошел в меня снова, сразу на полную длину.

Двинул бедрами, словно пытался устроиться получше, и мы начали двигаться в унисон. Чуть медленней прежнего, смакуя происходящее. Одновременно трогая друг друга руками везде, не останавливаясь и не замедляясь. Потому, что прерваться казалось просто немыслимо.

Казалось, нет ничего более правильного и необходимого, чем принадлежать Беркуту.

Я еще никогда подобного не испытывала.

Переживания, эмоции, ощущения захлестнули и закрутили, как девятый вал неопытного пловца.

Но затем я словно выныривала и делала жадный, первый глоток воздуха. И передать это чувство наполнения чем-то жизненно-важным, вперемежку с облегчением… наверное, просто невозможно.

Беркут вымотал меня до предела. Я просто растеклась по лежаку безвольным расслабленным куском плоти.

И только тогда он остановился. С минуту смотрел на меня с каким-то значением. Чуть прищурился и впивался в лицо взглядом. Ковырялся там. Будто собирался что-то понять. Опять разбирал меня: мимику и мое нутро на составляющие части. Чтобы каждую изучить под микроскопом своего неусыпного внимания.

Но затем вдруг поднял, закинул на плечо и двинулся к двери в душевую.

Мы мылись молча, пока Беркут нежно гладил меня, время от времени словно инстинктивно касаясь губами: виска, плеча, щеки… Опасно приближался к губам и едва ощутимо их касаясь, отстранялся, будто обжегся.

А когда мы завершили моцион, Беркут вылез первым, протянул мне полотенце, и обвернув другое вокруг своих бедер, заявил тоном, не терпящим возражений:

– Я жду тебя на ужин, через сорок минут. В моей комнате. Ирине все принесут в ее новое жилище.

Я даже не успела возразить или хотя бы возмутиться тем, что этот мужчина снова сел на любимого конька – всеми управлять и рулить.

Однако Беркут вдруг опередил град моих возмущений.

– Извини, Аля. Привычка. Давай вместе поужинаем?

И вроде ничего особенного он не сказал… Но у меня в груди екнуло и предательские мурашки побежали по коже так, что даже махровое полотенце не избавило от ощущений.

– Ну так что скажешь? Пожалуйста…

Это слово вбило последний гвоздь в гроб моего феминизма и возражений. Они там вместе и задохнулись. Без кислорода эмоций, которые их подпитывали.

Потому что Беркут повалил все мои сомнения на лопатки.

Он не умел просить, я это видела. И извиняться Борислав не привык тоже.

– Я приду, – иначе ответить я уже просто не могла.

Никак.

Беркут улыбнулся совсем иначе, чем прежде. Как мальчишка, получивший на Новый год велосипед, о котором просил Деда Мороза. Он ощущает не столько радость от подарка, сколько причастность к чему-то большему, к чуду… что ли…

Оно шуршит на пальцах вместе с упаковкой, похрустывает во рту печеньем и пахнет мандаринами…

С этим выражением лица Беркут двинулся к двери и чуть не впечатался в ее край. Еще минута – и его бедро встретилось бы с металлической ручкой. Я собиралась окликнуть Борислава. Но он притормозил, усмехнулся и развел руками: мол, ну вот так ты на меня действуешь. Чего уж?

И вышел из душевой.

* * *

Беркут

Беркут еще никогда не менял собственных решений. Потому что неизменно все долго обдумывал и действовал не наугад – четко по плану.

И вот он испытывал все прелести женского ПМС, хотя ничего подобного у мужика не должно быть.

Метался от одного решения к другому, бросался из одной крайности в другую.

Несколько раз Беркут почти переслал Але аудио сообщение от Алексея.

Чтобы ничего не пояснять, не отвечать на вопросы, каждый из которых словно ножом по сердцу. Чтобы не сомневаться – в каком виде подать информацию.

И всякий раз перед нажатием кнопки «отправить» Беркут все удалял, потому что его внутренние часы вдруг запускались с невиданной скоростью. Он снова понимал: до ухода Али в таком случае – один день. Один! День!

И это совсем не помогало поступить правильно.

Если бы она дала знак, сказала что-то такое… Намекнула, что все равно готова остаться. Под совершенно любым благовидным предлогом.

Даже глупым, даже надуманным. Беркуту было плевать. Это не имело значения. Он даже заморачиваться не стал бы. Главное – она останется. А вместе с ней останется это ощущение – дыхания вдосталь, до головокружения, до ощущения внутреннего переполнения.

И жизни, что струится по венам, охватывает и уже не уходит.

Жизни, которую она дарила.

Он сам не понял, даже не уловил, в какой момент слово «жизнь» стало синонимом присутствия Али. И с каких пор ее отъезд с выполнением четвертого требования их договора «не преследовать и не домогаться» приравнивается к смерти всего лучшего для Беркута.