Глаза Эшли – темные озера сочувствия. Их взгляд проникает сквозь ширму счастья, которой я, как мне кажется, я себя заслонила.

– Ну… иногда бывает, немного. А порой и очень, – говорю я. – Но теперь, когда вы здесь, надеюсь, одиночество мне больше не грозит!

Я весело смеюсь, но на самом деле я слишком близка к честности. Надо бы заткнуться, но слова сами вылетают из меня, льются, будто вода из крана, который никак не удается закрыть.

Не надо было мне пить вино.

Мой взгляд то и дело смещается к Майклу, и всякий раз я добавляю по кусочку к тому портрету, который выстраиваю в уме. Я замечаю, как ложатся на шею завитки его темных волос. Судя по всему, он чаще думает о чем-то более важном, чем о том, что пора бы подстричься. Замечаю пересохшую кожу его губ, небрежно кривящихся в лукавой усмешке. Мягкое урчание его выговора, оборачивающегося змеей вокруг согласных, слетающих с его языка. Я готова поклясться, что он намеренно старается не смотреть на меня, и я перевожу взгляд на Эшли.

Эшли, похоже, ничего этого не замечает. Она проводит кончиками пальцев про мраморной крышке комода.

– А я думаю только об уборке, – говорит она. – Это же должна быть каждодневная работа. Нужно не меньше трех человек. У вас есть постоянно живущая прислуга? По дороге к дому я, кажется, видела жилье для обслуживающего персонала.

– У меня только одна помощница по хозяйству, она приходит раз в неделю. Но она делает уборку не во всем доме, а только в тех комнатах, которыми я пользуюсь сейчас. Весь третий этаж пустует и все пристройки. Там много лет уже никто не живет. И половина спален тоже закрыта. Ну честное слово, с какой стати заниматься чисткой охотничьих трофеев моего прапрадеда? Тут полно страшноватых древностей, которые никому не нужны, а я, по идее, должна заботиться о них вечно только потому, к примеру, что некий родственник, которого я в глаза не видела, некогда подстрелил медведя…

Не слишком ли я много болтаю? Да, пожалуй, я болтаю слишком много, но они смотрят на меня заинтригованно, поэтому я продолжаю в том же духе. В Стоунхейвене холодно, а мне так жарко, что я чувствую, как из подмышек по бокам стекает пот и пропитывает футболку.

– Вот бы от всего этого хлама избавиться. А может быть, отдать это все какому-нибудь благотворительному фонду? Пусть все продадут и накормят голодающих детишек!

И вот мы входим в кухню, где я заранее накрыла стол у окна – поставила любимый вечерний чайный сервиз моей матери. Получилось очень красиво (на самом деле, я уже запостила фото в Инстаграм: «Чай для троих[54] #традиция #какэлегантно»), но все же я гадаю, не переусердствовала ли я – цветы, дорогой фарфор, угощение, которого хватило бы на целую армию. Но мы садимся за стол без всяких церемоний, Эшли смеется и откусывает кусок булочки, а Майкл переворачивает чашку и с интересом изучает клеймо. Они так легко и непринужденно ведут себя друг с другом, так весело и просто болтают со мной, что мне даже нет нужды думать о том, как вести разговор, они сами все взяли на себя.

Я чувствую, как Стоунхейвен наполняется жизнью – совсем как моя чашка вином (Майкл аккуратно наполнил ее до краев). Я потягиваю вино и смеюсь в ответ на шутки моих гостей – и чувствую, как отчаяние отступает от меня.

«Я не одинока, я не одинока, я больше не одинока»[55], думаю я, и слова звучат в такт с частым биением моего сердца.

Но потом грохочут колеса чемоданов, в прихожую влетает порыв холодного воздуха, гости уходят в домик смотрителя, и я вдруг снова остаюсь одна. Я не выполнила свои планы! Я должна была пригласить их поужинать со мной! Должна была пригласить их на прогулку! Тур по Тахо-Сити… Посмотреть вместе кино… Почему я просто позволила им исчезнуть в ночной темноте и оставить меня одну? Почему они не позвали меня? (Вот мне и свет изнутри.)

После их ухода я часа три рассматриваю в Инстаграме фотографии щенков и плачу.

В жизни существуют победители и проигравшие, а для кого-то еще в промежутке между ними места не так много. Я выросла в безопасности, зная о том, что родилась на правильной стороне этого уравнения. Я была одной из Либлингов. Это означало, что мне даны определенные преимущества, и хотя всегда нашлись бы такие, кто пожелал бы эти преимущества у меня отнять, я все же слетела с такого высокого насеста, что казалось, вряд ли я сразу рухну вниз.

С самого начала, с самого момента моего рождения, мне повезло, потому что я могла и вовсе не родиться. В середине срока беременности доктор сообщил маман о том, что у нее тяжелая предэклампсия, а это является высоким показателем риска смертельного исхода как для нее, так и для меня. Доктор посоветовал моим родителям прервать беременность. Он сыпал фразами, содержавшими слова типа «гемодинамическая неустойчивость» и «прерывание беременности по этическим соображениям». Короче говоря, он предложил моей матери сделать аборт.

Мать отказалась. Она упрямо вынашивала меня все сорок недель и родила. Во время родов у нее случилось такое сильное кровотечение, что врачи решили – ей конец. Когда она в итоге вышла из комы в палате интенсивной терапии, врач сказал ей, что она приняла самое идиотское решение, какое только может принять женщина.

– Я бы точно так же решила снова – и глазом бы не моргнула, – бывало, говорила она мне, заключая меня в душистые объятия. – Я бы сделала это, потому что ради тебя стоило умереть.

Вот так меня любила маман.

Мой брат Бенни родился от суррогатной матери три года спустя. Так что я была единственной из двоих детей, рожденной из утробы матери, и хотя сама она упорно твердила, что для нее это не имеет никакого значения, что мы оба «ее детки», я всегда чувствовала, что меня она любит сильнее. Я была ее золотой девочкой, ребенком, способным менять ее настроение так, что вместо мрака вспыхивал свет. («Твоя улыбка – это мое солнце», – говорила она.) Бенни на такое способен не был. Он вечно уходил к себе в спальню, его эмоциональное состояние всегда было тяжелым и серым, как туман, нависавший над бухтой Сан-Франциско. Думаю, Бенни слишком сильно напоминал моей матери о том, что она в себе ненавидела. Он словно бы отражал и усиливал все ее собственные недостатки.

Маман была родом из старинного французского семейства, приехавшего в Штаты во времена «золотой лихорадки», но потерявшего почти все состояние в последующие годы. Вот у Либлингов были настоящие деньги. Они въехали в Калифорнию на приливной волне недвижимости. Тогда и была застроена Калифорния. Моя мать познакомилась с моим отцом – старшим из трех братьев, мужчиной, который был на восемнадцать лет старше нее, – в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, на своем первом балу. Есть фотография – они танцуют в бальном зале отеля «St. Francis». Мой отец возвышается над моей матерью, а его ноги не видны за вихрем сладкой ваты ее пышных юбок. (Платье цвета бледной розы от Зандры Роудс[56]. У маман всегда был тонкий вкус.)